Вольница

Гладков Федор Васильевич

И она круто повернулась и пошла обратно. Бляхин бросился за нею и бешено завыл:

— Анфиса! Не отпущу тебя! Ты принадлежишь мне… только мне! Ты не уйдёшь! Я задушу тебя — хоть мёртвая, а будешь моя. Кто сильней меня, чтобы бороться со мной?

Анфиса быстро обернулась к нему и, вскинув голову, безбоязненно отрезала:

— Я сильней вас, Кузьма Назарыч! Вы — богач, а я богаче вас… правдой своей, душой, характером.

Она даже шагнула к нему и повелительно приказала:

— Не подходите ко мне, Кузьма Назарыч! Всё кончено. И пальцем меня не трогайте, берегитесь! Здесь у меня защитников много.

И она пошла уверенно и спокойно. Не отрывая от неё глаз, Бляхин глухо, безнадёжно, как больной, проговорил:

— Возьми денег, Анфиса. С голоду пропадёшь в этой трущобе.

Она через плечо ответила:

— Я работаю, Кузьма Назарыч.

Трудовая копейка дороже милостыни. А полиции скажите, чтоб она меня не тревожила. И будьте благородны, пришлите мне паспорт. Ежели вы любите меня, вы не допустите, чтобы за мной охотилась всякая дрянь… не допустите, чтобы по этапу меня с ворами да бродягами отправили.

Он что-то промычал и горестно повернул к веранде.

Шла она гордо, с достоинством женщины, которая выдержала тяжёлую борьбу и стала ещё сильнее. Она свернула на плот и звонко поздоровалась с резалками. Лицо её было очень бледно, глаза горячо блестели, но улыбалась она радостно и светло.

К ней бросились Прасковея с Оксаной и Галей, мать с Марийкой и Наташа, которая впервые легко и стремительно сорвалась с места. Все они, толкаясь плечами, мешая друг другу, сдавили Анфису и стали целовать её, и кричали все вместе счастливо и растроганно.

Так об этих событиях рассказывали по вечерам, сидя за столом в казарме, женщины. Каждый вечер после работы они передавали всё новые подробности. А я сидел вместе с ними, ещё слабенький после перенесённой болезни, худенький и, как они говорили, прозрачный, как стёклышко, и жадно слушал их рассказы. И мне казалось странным, как они могли знать, о чём говорил хозяин с Матвеем Егорычем, как держал себя плотовой и как вёл себя хозяин. Каждая из них — и Прасковея, и Оксана, и мать, и Галя — добавляли от себя особенно острые подробности, досказывали, что говорил хозяин, как отвечал ему Матвей Егорыч, словно они подслушивали их и следили за их лицами и движениями. Как-то я спросил об этом Прасковею, но женщины рассмеялись над моей наивностью, а она разъяснила:

— А кто это не знает? Всё до званья знают. Есть стены, а в стенах — люди. У нас народ такой, что ничего мимо ушей не пропустит: не только то, что хозяин и управляющий говорили, а и то, что они думали. Сейчас нам без этого и шагу шагнуть нельзя.

Последние загадочные слова совсем поставили меня втупик.

Мне особенно было горько, что Гаврюшки уже нет на промысле, но я полюбил его ещё больше за то, что он поставил на своём — и от матери отбился, и отца победил.

XXXIX

После отъезда хозяина снятых резалок опять возвратили на плот: до конца путины оставалось недели две, и каждая работница была на счету, да и то вся артель едва справлялась с работой. Нового плотового не присылали, и управляющий поставил на его место Веникова. Плотовой на промысле — сила большая. Он — правая рука управляющего, как знаток рыбного дела и опытный специалист по обработке рыбы. Он следит за приёмкой, за количеством доставляемой рыбы, безошибочно определяет её сорт и размер, подбирает опытных резалок и укладчиц на каждый сорт рыбы, знающих солильщиков и мастеров-икряников. Его зоркий глаз с одного взгляда определяет крепость тузлука, степень просола рыбы и достоинства балыка, икры и частиковых сортов. Он следит за хранением красной рыбы в ледниках и за укладкой «частика» в чанах и бочарах. Управляющий без плотового и шагу не может шагнуть: хоть он и доверенный хозяина, хозяйский глаз, хозяйская власть, но ни одного решения, ни одного приказа без плотового провести не может. Приказчик — подручный плотового. У него мелкие обязанности: следить за порядком работы на плоту и на дворе, за доставкой рыбы в прорезях, при моряне или в арбах, когда её привозят с ериков на лошадях.

Матвей Егорыч считался редким плотовым, и слава о нём шла по всему Каспийскому побережью. Его переманивали к себе промышленники северного берега и Волги, но на Жилой Косе он работал с молодых лет, строил этот промысел, сделал его самым лучшим и большим в этих местах и на ериках Эмбы; на арендованных угодьях построил несколько малых промыслов, которые обслуживали старый, а старый рос, расширялся и вытеснял соседние промысла, как сильный и богатый конкурент. Бывший рыбак, смётливый, распорядительный парень, он обратил на себя внимание хозяина и смело принял от него должность плотового. В те времена Пустобаев часто приезжал на рыбные промысла и сам хозяйничал в дни путинного сезона. Потом он доверил всё дело Матвею Егорычу и был очень доволен

его смышлёностью и предприимчивостью. Молодой плотовой объезжал большие и хорошо поставленные промысла в Ракуше, в Гурьеве, на ериках Волги, изучал работу опытных мастеров и год от году совершенствовал дело у себя. В Гурьеве он встретился с купеческой дочкой, которая влюбилась в пригожего и разбитного парня и убежала с ним на Жилую Косу. Хозяину понравился дерзкий поступок плотового, и он даже устроил свадебный пир в своих покоях. Слушая рассказ о похищении богатой девицы, он хохотал до слёз. Но с этого дня и началась несчастная жизнь плотового. Девица оказалась очень нравной, избалованной, привыкшей к роскошной жизни, а здесь пришлось жить бедно, в трудовой среде. Удовольствий никаких не было, каждая копейка была на счету. Донашивались платья, которые она привезла с собой из Гурьева, растаяли деньжонки, подачки отца, а ей хотелось одеваться и щеголять барыней. И вот однажды, когда она захотела поехать с Матвеем Егорычем к своему отцу, чтобы просить у него прощения, он наотрез отказался. С этого дня жизнь его зачадила: каждый день жена устраивала ему скандалы. И он понял, что любви к ней у него не было, что соблазн его стать богатым был роковой ошибкой, что он поступил подло — изменил и себе, и своим былым товарищам. Раскаяние и совесть не давали ему покоя, и он запил. Родился ребёнок, и мать почему-то невзлюбила его. Ребёнок привязался к отцу. Потом, когда он подрос, она вдруг стала ухаживать за ним и внушать ему отвращение к отцу. Но Гаврюшка бессознательно тянулся к Матвею Егорычу, который обращался с ним запросто и любовно. Он водил его с собою по промыслу и рассказывал ему разные увлекательные истории о приключениях рыбаков.

Говорили также за столом, в часы вечернего отдыха, что у Матвея Егорыча была хорошая, тихая любовь к какой-то резалке ещё до женитьбы, что у этой девушки родился от него ребёнок. Но эта любовь кончилась тоже тихо и незаметно. Рассказывали об этой его трогательной любви шопотом, с оглядкой, и имени девушки не называли, словно чувствовали, что она где-то здесь, и боялись, как бы не услышала она их пересудов. Жалели не только её, но и самого Матвея Егорыча и, жалея, осуждали его. С каждым годом он стал держать себя на плоту и в лабазах всё свирепей, и его боялись, как огня. И чем ни безропотнее, чем ни боязливее становились резалки и рабочие, тем он больше свирепел и стал пускать в дело кулаки. Только с бондарями оживлялся и веселел. Объясняли это просто: в годы своей молодости он тоже играл Стеньку Разина в действе.

И теперь, когда он ушёл с промысла со своим сынишкой неизвестно куда, все жалели о нём и говорили про него только хорошее.

Путина подходила к концу, и работа на плоту в эти последние дни проходила волнами: то она затихала от безрыбья, то вдруг рыбой заваливали весь плот.

И вот в один из холодных и ветреных дней разразилась смута, которая с нашего промысла, словно по сигналу, перебросилась и на соседние. Началось как будто с пустяков, а взрыв произошёл ошеломительно, словно что-то копилось, назревало долго и, наконец, прорвалось.

Хотя плот был защищён по длине камышом, но в широкие пролёты врывался пронзительный ветер и гулял по всему плоту. Резалки напялили на себя фуфайки, деревенские кацавейки, а некоторые набросили на плечи одеяла. В шубах работать было неудобно: они связывали руки. На плоту всегда было много воды: рабочие непрерывно целыми бочками выливали её на бунты рыбы и выхлёстывали из вёдер на пол, чтобы смывать дрянь и слизь, поэтому башмаки и чулки резалок всегда были мокрые. А в эти ледяные дни ноги и руки коченели, и женщины дрожали от холода. Раздавался топот, словно все начинали плясать. А когда руки деревенели, резалки бросали ножи и багорчики и дули на ладони и пальцы, чтобы немного согреть их. Каждый день одна за другой женщины застывали на скамьях, как в столбняке, и по отупевшим лицам скатывались крупные слёзы. Ножи и багорчики падали на пол. Иногда женщины в обмороке сваливались со скамей, как мёртвые. Дополнительных уроков своих резалки не выполняли. А харчи были совсем несытные: чёрный сырой хлеб не лез в горло, сухая вобла в жиденькой кашице разваривалась в противную бурду, на приварок картошки не выдавали, а пшена отпускали так мало, что каша без масла была похожа на болтушку. В казарме лежали больные, Марийка слегла от простуды — заболела грудь. Она металась в жару и кашляла. Упала на плоту и заболела кузнечиха. Мать тоже была больна, но перемогалась. В дни моей болезни в казарме лежало несколько женщин. Но на плоту кашляли все, и этот общий лай врывался в казарму.