Вольные города
Шрифт:
Иван выслушал перевод и ответил твердо:
— Передай брату моему, царю Казани Алегаму, что я, великий князь, стоял на той шерти и буду стоять, воинов моих в его пределы слать не буду и недругов хана своими недругами честь буду. Обещаю мир и дружбу на все его царствование. На том крепкое слово мое.
— И еще просил Алихан, чтобы ты с подданных его: Туги сына Изимова и с Ивана Руна — гнев свой снял и вину их простил бы.
—- Людей этих я знаю, в том, кому им служить, они вольны, а гнева своего я на них никакого не клал, вина их мне
— Великий государь,— заговорил Рун,— в ту пору, когда мы творили посольство в Крым, служили боярину Беклемишеву. Ты его в подземелье посадил, а мы, убоясь, что и с нами то же будет, из Москвы убежали. Вот наша вина.
— Страх ваш напрасен. Боярин Никита закреплен мною был по ошибке, теперь он на воле, живет в городе, и вины на вас нет. Коли хотите вы брату моему Алегаму служить — служите. На том слово мое. А грамоту хану Казани дадут вам дьяки Курицын и Мамырев дня через три.
Потом послов увели на подворье, где, по принятому порядку, будут потчевать вином и медом.
Спускаясь с лестницы, Мамырев шепнул Руну:
— Седни вечером отпросись у посла и приходи во двор к дьяку Курицыну. Дело есть важное.
Даньяр на посольском подворье от вина отказался, потому как пророк Мухаммед правоверным пить вино запретил. Но поскольку к Коране про медовое пиво ничего не сказано, то посол нахлестался ( я медовухи до того, что ему отказались служить ноги и на постель был отведен под руки.
Вечером Даньяр спал как убитый, и Рун с Тугой без помех пришли, к дьяку Курицыну.
Сперва говорили о делах государственных, дьяк передал им слова великого князя, что он на Руна и Тугу крепко надеется и просит совета немалого. Задумал-де Иван Васильевич срубить на границе земель казанских город и просил указать для этого место самое удобное. Вы бы на горной стороне, сказал он, места получше
поразведали, подумали бы и сказали. Иван Рун ответил, что он об этом уже думал и лучшего места, чем то, где Сура впадает в Волгу, не найти.
Поговорив еще о том о сем, дьяк Курицын сказал:
— Хочу я боярину Никите помочь, да без вас, видать, не обойтись. Знаю я, что страдает он во вдовстве своем по княжне Мангупской, что спрятал ее где-то под Москвой, а открыться в этом боится великого князя. Вы бы пошли к нему да сказали, чтоб не боялся.
Иван, почуяв в этих словах ловушку, ответил:
— С какой стати — мы? Нам про княжну ничего неведомо. Ежели ты, дьяче, знаешь — ты и скажи.
— Пойми: ни мне, ни великому князю таких советов давать нельзя. Если делать это открыто, пойдут по Москве снова худые разговоры...
— Что ж тут худого?
— Вы многого не знаете. Князь Исайя Мангупский убит турками, Мангуп разграблен, и княжества такого ноне нет. А великому князю брак этот ради княжества был нужен. Теперь такая надобность отпала. И люди скажут: пока нужна была княжна, прочил он ее за сына, а теперь... Короче говоря — пусть Никита
От дьяка Рун и Туга пошли на двор боярина Никиты Беклемишева...
В первых числах июля в ватагу возвратился Василько. Посетили они с Авилляром Казань. Паша делами своими был доволен, поведением атамана — тоже. Да и в ватаге дела шли хорошо: узнала вольная донская степь, что скоро предстоит поход в Сарай- Берке, где будет чем поживиться, и повалили к Ивашке ходоки от станиц, ватаг и мелких ватажек. Паша радостно потирал руки: веление султана он исполнил в точности, теперь смело можно в Кафу возвращаться и ждать там начала великой и выгодной войны.
Уезжая, сказал атаману: ,
— Пошел ты со мной по одной дороге, смотри в сторону не сверни. Отступишься — голову сломаешь. А тебя жена в Москве ждет. Говорят, красавица. И еще скажу: я не только каждый шаг твой буду знать, не только каждое слово — что во сне будешь видеть, тоже буду знать.
— Не думай обо мне плохо, господин. Я себе не враг,— ответил Василько.— Ты, я чаю, сам заметил, что я о измене и не помышляю. Все будет, как задумано.
Когда турок уехал, Ивашка спросил:
— Где же это вы шлялись столь долго? За это время не токмо Орду, всю землю разведать можно.
Когда рассказал атаман, что были они в Сарай-Берке, в Москве и даже в Казани, у Ивашки от удивления — глаза на лоб.
— Ну-ко, давай, давай рассказывай. Вот диво-дивное, а?
— Расскажу все, успеешь. Ты сперва сам расскажи — от деда Славко вестей нет?
— Нету. За Андрейку беспокоюсь — ночи не сплю.
— Хоть и присосался ко мне этот поганый турок, будто клещ, не отпускал меня ни на шаг от себя, одначе понял я, что в Москве их не было. Кого-то надо еще послать. Инако вся задумка наша — коту под хвост. Пропадем.
— Видать, оплошку где-то сделали, — с грустью сказал Ивашка.
— У этого турка ногти, что у волка. Загубил он наших — старого да малого.
Всю ночь Василько рассказывал Ивашке про свой истомный, тревожный и радостный путь. О Москве, о встрече с Чуриловым, об Ольге.
А через неделю еще одна радость. В глухую полночь прискакал из своей станицы Микеня, ввалился в Ивашкину каюту хмельной, растолкал Ивашку и атамана.
— Зажгите огонь, черти! Пить будем, гулять будем! Музыка при себе! — и выложил на стол гусли в знакомом всем чехле.
— Откуда?! — у Ивашки затряслись от волнения руки, он долго не мог зажечь плошку с салом, кресало выскакивало из рук. Когда фитиль в плошке разгорелся, Микеня неторопливо начал говорить:
— Вчерася ночью будит меня Охримко. Есть теперь у меня осдовая голова — Охримко.
— Да не томи ты, леший!
— Разбудил и говорит: «Микешенька, вставай, идет по Дону пья богатая-пребогатая. Может быть, пощупаем?»
— Идол ты,— застонал Ивашка, развязывая тесемки чехла,— говори скорее!