Вольные штаты Славичи

Левин Дойвбер

— Я! — подскочил Косой.

— Сколько у тебя народу?

— Как всегда. Восемь.

— Мало. Дай двенадцать. И еще пятерых мы дадим. Что? Винтовок не хватит? На, вот, — Каданер, к великому восторгу ребят, выложил из карманов на стол два нагана и новенький маузер. — Ну, моя поехала, — сказал он, вставая. — Обращаться-то с револьверами умеете? Глядите, как бы пузо себе не прострелить. Сегодня-то, я думаю, они еще не наедут. Что? Как бы меня по дороге не сцапали? Ничего, брат. Бог не выдаст, свинья не съест.

— Эх ты, коммунист, — сказал Степа, — «Бог» не выдаст…

Каданер рассмеялся.

— Верно, брат, не того. Виноват. Ну,

ребята, до свиданья. До завтра.

И уже за дверью послышался его голос, глуховатый и ласковый: «Стой, дура, не балуй».

По пустой улице зацокали копыта. Цок-цок. Все дальше. Все слабее. Уехал.

— Караульные! — по-петушиному звонко крикнул Косой. — Сюда! Ст-ройсь!

Глава третья

На карауле

Не везло нынче Степе. Первое — упустил тех двоих. Сказать вовремя — их бы взяли. Славичам — польза, а ему, Степе, почет. Раз. Второе — дежурить вышло в таком глухом месте, где не то что бандиты, крысы и то не проходят. У больницы. Больница, — приземистый, длинный дом старинной постройки с квадратами малых окон, — стояла на отлете местечка. На пригорке. Сзади — Славичи, «выгон», — широкая улица и редкие дома, огороды и пустыри между домами. Впереди поле и тяжелый полуночный мрак. Дохлое место, скучное. Никого тут не увидишь. Ни черта. И одно только радовало Степу — наган в кармане. Ладная штучка. На ять.

Ночь была темная. На черном небе неярко горели звезды. Под звездами, на холмах, в ложбинах, лежали Славичи, городишко, городок — три-четыре десятка улиц, базарная площадь и белая церковь на площади. Славичи спали. Глубокая, немая какая-то тишина висела над землей. Даже собаки не брехали. Даже петухи не пели. И ветер улегся.

На крыльце больницы их сидело четверо — Степа, Меер, Никита, парень из ближайшей деревни Самсоновки, и Бер Гезин — низкорослый человек с рыжими волосами и с золотым зубом во рту. Бер долго жил в Америке, работал на крупном заводе, женился, вырастил сына. Но узнал о революции в России, бросил все: и работу, и семью, — жена и сын не захотели поехать, — и вернулся домой, в Славичи. «Сгори она, Америка», — кратко отвечал он на все расспросы. Мечтал Бер стать землеробом, на Дону где-нибудь или в Сибири. Но пока это было невозможно, — время военное, страна в дыму, где тут думать о землеустройстве? И Бер слесарничал. Теперь вот сидел он на верхней ступеньке крыльца, — винтовка лежала рядом, — и, покуривая козью ножку, не спеша рассказывал:

— Вначале всяко приходилось, — рассказывал Бер, — и бродяжил и у фермеров работал. Фермер? Да это, если по-русски сказать, будет крепкий хозяин, кулак, одним словом. Вот уж верно, что «кулак», — жмет, дьявол, так, что ой. Все соки высосет. В котелке, в гетрах, а паук почище нашего. Батраков, таких чтоб всю жизнь на одного хозяина работали, там мало. А все больше — бродяги, трампы [46] , одним словом. А этих жать не трудно. Соединиться, чтоб сообща отстоять себя, этого они не умеют, да и не признают. Каждый сам по себе. Скажешь им — союз, партия, а они тебе — про Клондайк, про то, как этот разбогател, как тот разжился. Не все,

конечно, так говорят, но большинство. А есть и такие, что на все плюют. Анархисты, одним словом…

46

Трамп — бродяга.

— Это что такое «анархисты»? — спросил Стена.

— А которые власти не признают, — сказал Бер, — не то что там царскую или буржуйскую власть, а всякую. Барская затея, одним словом. Нам, рабочим людям, она ни к чему. Буржуи-то свою власть признают, да еще как, а нам они, анархисты, говорят: «Не создавайте власти. Буржуев сковырните, а власти не создавайте. Пусть всякий живет вольно, как хочет». Да ведь если мы, рабочие, после революции не создадим власти, так что же будет-то, а? Через три месяца буржуи опять сядут на шею и такое нам пропишут, что век не забудешь. Нет уж, дудки. Нас на мякине не проведешь. Знаем мы, чем это пахнет, безвластие-то. Либо кабала через три месяца, либо грабеж. Вот Махно тоже себя «анархистом» называет. Из всех лозунгов взял только один: «Грабь-де награбленное». Ну и грабит и режет заодно — советчиков, коммунистов, евреев… да всех. Уж все одно. Чего там? Анархия! Подлющий народ…

Бер вдруг замолк и прислушался. С поля в местечко мимо крыльца шел человек. По тому, как он ступал, было ясно, что человек-то большой, грузный, что идет он издалека и что он устал. Бер вскинул на руку винтовку, щелкнул затвором и негромко спросил: «Кто идет?» Из темноты тотчас же ответил спокойный, густой, как труба, голос:

— Свои.

— Кто свои?

— Да я же, Антон.

Человек повернул к крыльцу. В темноте неясно маячила дородная фигура, и густой голос тянул нехотя с зевком:

— Караульщики, што ль?

— Ты откуда это? — вместо ответа спросил Бер.

Антон Микитенко, рослый, черноволосый мужик, до войны барышничал и конокрадничал. Последние годы, когда торговать стало трудно, он работал в кузне, но коней крал по-старому. Мужик он был умный, хитрая бестия. Поймать его было невозможно, — всегда выходил сухим из воды. Посадят его, продержат сколько там и выпустят — улик никаких. Упорно говорили, что Антон знается с бандитами, с «зелеными». Но опять — только молва, а улик нет.

— Ты откуда это? — спросил Бер.

Антон ответил не сразу. Он присел на ступеньке крыльца, рядом с Бером, смачно зевнул, почесал спину, грудь, потом достал из кармана кисет с самосейкой, поднес Беру — «Хошь?» — закурил и только тогда ответил и то вяло как-то, через силу:

— Тута, — сказал он, — близко. Застенковский Авсей, знаешь? — сына женил, Игната. Хлебнули малость. Они-то еще гуляют, а я, видишь ли, до хаты, спать. С утра в кузню. Рабочий, видишь ли, человек. Им-то, мужикам, лафа, гуляй, сколько влезет, хоть до свету. Мужик-то ноне, видишь ли, барином заделался. А нам нельзя. Трудом кормимся. Верно?

— Тебя сегодня спрашивали, Антон, — сказал Степа, — двое. Один — очкастый, а другой на дезертира похож, толсторожий, в лаптях.

— Знаю, — сказал Антон, — заходили. Заказчики, елки-палки. — Антон презрительно фыркнул. — Показывает железное кольцо, очкастый-то, поломанное. «Запаяй», — говорит. «Не, — говорю, — я сделать вам как след не могу. Больно тонкая, видишь ли, штука. Не по нам. Идите, говорю, к другому кому». А потом насчет самогону спросили. Я их тогда к твоему батьке, Степа, послал. Один ведь он, видишь ли, на все Славичи благодетель такой.