Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
Седовласый высоколобый человек с ироническим очерком рта и улыбчивыми умными глазами наслаждался в тишине прозой господина Вольтера.
Ничего нет лучше неспешного чтения в тишине. Уходит все — надежды, слава, почести. Остаются вечерние размышления, остаются книги в теплых переплетах.
Десятилетия подвизался он на дипломатическом поприще и достиг вершины — был государственным канцлером; по табели о рангах стоял на одной ступени с фельдмаршалом. И что же? Теперь, в отставке, он понимает, что еще в молодые лета ему следовало заняться науками. В сущности, он всегда любил лишь науки, в особенности историю и географию.
Зашаркал камердинер, ровесник графа. Доложил: к его сиятельству пожаловал капитан Крузенштерн.
— Проси!
"Ах, милый ты мой, долговязый", — улыбнулся граф, подавая руку капитану. А тот, тоже улыбаясь своими серыми, несколько навыкате глазами, протянул ему рукопись.
— Вот-с, Николай Петрович, наконец-то принес.
— А! Заждался я, батюшка, совсем заждался. Ну, одолжил старика. Садись, садись, сделай милость.
Румянцев откинул первую страницу.
— Те, те, те! Цифирь?
— Смета расходов, ваше сиятельство.
— Гм… И не малых, как погляжу.
Действительно, только на корабль требовалось пятьдесят тысяч серебром да тысяч тридцать на всяческие припасы.
Граф отложил смету и углубился в "Начертание".
Замысел был хорошо известен Румянцеву. Еще до наполеонова нашествия они обсуждали его в этом кабинете с книжными шкапами и камином розового орлеца. Война помешала, война двенадцатого года.
Румянцев вдруг улыбнулся. Чего было больше в этой мимолетной улыбке? Удовольствия или иронии? Капитан догадался: граф читает тот пункт "Начертания", где говорится, что Румянцев первый из ученых мужей обратил взор на великий вопрос, "давно оставленный Европою, яко неразрешимый". И еще было сказано, что вояж, снаряжаемый иждивением его сиятельства, по праву может считаться достославным, ибо устроитель радеет не о выгоде собственной, а лишь о пользе наук.
Неспешно и внимательно читал Румянцев крузенштерново "Начертание", испытывая наслаждение совсем иного свойства, нежели от прозы господина Вольтера.
Закончив чтение, пожевал бледными губами, спросил:
— Капитаном пойдет ваш воспитанник?
— Хотелось бы, Николай Петрович. Очень хотелось бы. Но ежели ваше сиятельство возражает…
Румянцев протестующе поднял руку:
— Отчего же, друг мой? Опытность ваша ведома всему свету. И репутация первого российского плавателя кругом земли… Да, да! Не мне, друг мой, оспоривать выбор нашего знаменитого мореходца.
Крузенштерн встал и поклонился.
Старик тоже поднялся, обнял Ивана Федоровича:
— Нуте-с, вначале бе слово…
Лейтенанты дожидались пассажбота.
Пассажбот — поместительный гребной баркас — совершал рейсы между столицей и островом Котлин. В Петербурге он отваливал от пристани у Сенатской площади, а здесь, в Кронштадте, швартовался у берега Итальянского пруда, соединенного протокой с Финским заливом.
Июльская жара разморила лейтенантов. Они слонялись близ Итальянского пруда, отирая платками потные лица.
— Послушай,
Другой лейтенант — высокий, белобрысый — промолчал.
Залив дремал, пруд Итальянский и вовсе был в глубоком сне. Всем ветрам открыт Кронштадт, а ни малейшего дуновения.
— Послушай, старина… — начал было снова Шиш-марев.
Но тут показался пассажбот.
— Эй, — обрадованно гаркнул Шишмарев, — там, на баркасе, навались!
Однако никто из гребцов и не подумал "навалиться". Медлительно и грузно баркас подходил к пристани. Наконец он притиснулся, как загнгчный бык, к осклизлым сваям.
Пассажиры, ошалевшие от солнечного блеска и мерных ударов весел, сползли на берег: чиновники, дамы, торговцы, несколько флотских.
— Жда-а-али, — протянул Шишмарев, — а все без толку.
Коцебу почесал за ухом и, вздохнув, покосился на приезжих, замешкавшихся у пристани. Оба были молоды, и, судя по одежде, кошельки не слишком-то отягощали их карманы. Один, постарше, в очках, неловко поклонился офицерам, спросил, не встречают ли они графа Николая Петровича и капитана первого ранга Крузенштерна?
— Угадали, сударь. Позвольте, с кем имею честь?
— Доктор Эшшольц. А это вот господин Хорис, живописец.
— Отлично, господа, — улыбнулся Коцебу. — Мы рады вам. Иван Федорович предварил ваш приезд запиской. Прошу, знакомьтесь: лейтенант Шишмарев… Так, так… А что же граф?
— Велено передать, Отто Евстафьевич, — отвечал Эшшольц, — они с Иваном Федоровичем прибудут завтра.
— Только и забот, караулить, — заворчал Шишмарев с той нестрашной свирепостью, какая иной раз накатывает на людей добродушных. И как бы оправдываясь, прибавил: — Жара, черт ее раздери. И хлопот полон рот… Однако чего ж мы? А? Грянем-ка, братцы, в трактир да и познакомимся короче.
Между офицерами произошел краткий диспут на тему: в какое заведение держать курс? Коцебу утверждал: "В питейный дом на горке". Шишмарев доказывал: "К Томасу, непременно к Томасу! Харч везде дрянь, зато — Дженни!"
Десять минут спустя будущие путешественники сидели в трактире Томаса. Шишмарев командовал с видом завсегдатая и гастронома.
— О да, сэр. Слушаю, сэр, — кивал хозяин, краснолицый толстяк с рыжими бакенбардами.
Медик и живописец с некоторым испугом прислушивались к распоряжениям круглолицего лейтенанта, но Коцебу улыбнулся им так дружески и открыто, что они несколько успокоились, а после первой рюмки бросили чиниться и разговорились.
Эшшольц оказался земляком командиру брига; медик тоже родился в Эстляндии, правда, не в Ревеле, а в Дерпте и учился в тамошнем университете. А вот Логгин Хорис, тот уроженец Екатеринослава. Бывал он в ботанической экспедиции на Кавказе, потом поступил в петербургскую Академию художеств, но Логгину, видит бог, не по душе томиться в классах и рисовать торсы греческих богинь.
Подали портер. Все умолкли. Как было не онеметь? Ведь пиво принесла Дженни, красавица Дженни, дочь трактирщика Томаса. Бело-розовая, играя бровями, поставила тяжелые кружки и поплыла прочь, вскинув головку, юбками шурша.