Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
Шишмарев восхищенно прищелкнул пальцами. Коцебу насмешливо кивнул на приятеля:
— Видали? Дамский угодник.
— Ты же сам, — Шишмарев расплылся, и нос его сделался, как пуговица, — ты же сам твердишь, нравы тем мягче, чем большим уважением пользуется прекрасный пол. Вот я и уважаю. — Он рассмеялся раскатисто, громко.
— Ну хорошо, хорошо, — притворно нахмурился капитан и обратился к новым знакомым: — Не верьте ему. Это он на словах храбрый, а по правде — первый в Балтийском рохля!
— Ах так, — вскричал Шишмарев. — Дело! А ну-ка, брат, вспомни…
Доктора
— Завтра, господа, — ответил Коцебу с мечтательной улыбкой. — Завтра…
Потом он сказал, что и доктору и живописцу приготовлены места в каюте, покойные и удобные, и что они с лейтенантом Шишмаревым надеются потрафить молодым людям.
— Вот только не знаю, господа, — продолжал капитан, — как вы качку-то переносите. Я видывал несчастных, совершенно не созданных для моря.
Эшшольц признался:
— Честно говоря, ни Логгин Андреевич, ни я на море не бывали.
Хорис покраснел, стал уверять лейтенантов, что на кавказских кручах не менее опасно и что ко всему можно привыкнуть, было бы, дескать, желание и терпение.
— Верно! — Шишмарев простецки хлопнул Логгина по плечу. — Верно! У нас как? У нас так: жизнь — копейка, голова — ничего! Шире ставь ноги, держись за палубу, ворон не считай. Привыкнешь!
На следующий день граф Румянцев и капитан первого ранга Крузенштерн поднялись на палубу брига "Рюрик". Вместе с ними приехал и адмирал Коробка, большой дока по части практического мореходства.
Два десятка матросов, построенные во фронт, с привычной лихостью прокричали "ура", смотр "Рюрику" начался.
Корабль был невелик, водоизмещением в сто восемьдесят тонн, двухмачтовый, с тремя каютами, каморкой штурманских учеников и матросским кубриком.
— Недурно, недурно, — бубнил старик Коробка. — А поглядим-ка трюм, поглядим-ка трюм.
В трюме аккуратненько, на зависть любому стивидору, ведающему погрузкой и выгрузкой судов, были уложены продовольствие и товары для меновой торговли.
— Ну, не оплошал твой-то, — похвалил Коробка. — Знатно изготовился.
— Надеюсь, и на походе не оплошает, — отвечал Крузенштерн.
И вот все снова собрались на палубе.
— Господа, вместе с этим флагом вы уносите толику отечества нашего, — начал Румянцев, глаза его заблестели. — Великий Петр наказывал: оградя отечество от врагов, надлежит думать о прославлении его в науках и искусствах. Война почитается оконченной. И со славой, с победой неслыханной. И вам, господа, первым в России, да и во всей Европе выпала честь свершить ученую морскую экспедицию. Мы остаемся на берегу, но, право, душой и сердцем с вами. Да благословит вас господь!
Крузенштерново слово еще короче: благоразумие и твердость, забота о матросах-служителях, "смотри, Отто, какие у тебя орлы". И Николай Петрович подтверждает: справедливо поступил Отто Евстафьевич, набрав людей не силком, а по доброй
— Прощайте!
— Да хранит вас бог!
— Счастливого плавания!
Воспаленное, почти малиновое солнце мнет мрачные тучи. Море будто глохнет и тяжелеет, залитое багровой лавой вечерней зари. И означается на западе башня Толбухина маяка. Она как восклицательный знак в преддверии тысячемильной одиссеи.
Да, счет пойдет не на сотни миль — на тысячи и тысячи. Три океана, три исполина. Атлантикой в обход Южной Америки; Великим, или Тихим; а потом, возвращаясь, Индийским, мимо мыса Доброй Надежды и опять — Атлантическим.
Какие берега мерещатся с палубы "Рюрика"? Они тихо колышутся, меняя цвет и очертания, и дальний путь кажется ближним путем в мир, открытый всем ветрам:
Глохнет плеск волн, уже налившихся чернильной ли-ловостью. И вспыхивает на старой башне добрый маячный огонь. Он угаснет на рассвете, и тогда, 30 июля 1815 года, "Рюрик", самый маленький из русских парусных кораблей, когда-либо совершавших кругосветное плавание, возьмет, как говорят моряки, свое отшествие с кронштадтского рейда.
Шпили до облаков, купеческие конторы и надменный стук экипажей на улицах Копенгагена.
Темные дымы, плющом увитые кирпичные дома Плимута, фонари на рейде.
Вольное паренье ястребов над островами Зеленого Мыса. Атлантика, Атлантика, Атлантика. И незримый поясок, обегающий шар земной, — экватор. Атлантика, Атлантика, Атлантика.Корабельное время, несмотря на однообразие будней, а быть может, именно поэтому скользит неприметно. Уж пять месяцев, как бриг в походе.
И даже Адальберт Шамиссо чувствует себя старожилом. Поэт и натуралист, он присоединился к экипажу в Копенгагене. У Шамиссо насмешливые голубые глаза, длинные шелковистые волосы.
Итак, пять месяцев под парусами. Были буйные штормы, одурь штилевания, пышные, как католическая месса, закаты, веселые вечера, когда матросы сочинили комедию "Крестьянская свадьба", а потом и сыграли ее на шканцах.
Волны, течения, ветры все дальше уносят бриг.
Однако новолетье застает мореходов еще в Атлантическом океане. В сочельник сошлись за праздничным столом офицеры и ученые. Начались тосты. Как водится, помянули год уходящий. И, конечно, только и слышно: "Наполеон", "Франция".
— Видите ли, господа, — заявил капитан, снимая щипцами нагар со свечей, — Наполеону одного недоставало, чтобы стать великим человеком. Честности!
— Честности? — порывисто вопросил Шамиссо. Честности? Будь он честен, разве он стал бы императором Наполеоном? Он остался бы генералом Бонапартом. Или… или поручиком Бонапартом, черт возьми.
— Позвольте, — тихим голосом проговорил дерптский медик, — позвольте, господа. Оттого, что он надевал на головы короны, он еще не может, господа, почитаться великим человеком.