Волшебная дорога (сборник)

Гор Геннадий Самойлович

Я тоже знал, что нельзя мешать покою и тишине и что гость не любил слова и выше всего на свете ценил молчание.

Тишина куда-то плыла и в то же время оставалась на месте рядом с покоем и струйкой синего дыма, уже показавшегося над медной чашечкой трубки, торчавшей изо рта торжественно восседавшего гостя.

Гостя звали Бадма Гармаевич, и приезжал он к нам из тех мест, где текла желтая неторопливая Аргада.

Часами он сидел за столом, пил чай и иногда из уважения к деду беззвучно вздыхал и свое молчание превращал в немую речь, в речь без слов, однако говорящую мне и деду гораздо

больше, чем могло бы сказать слово.

О чем же нам рассказывало приехавшее с гостем молчание? О том, что в степи пасется скот, а в реке живут таймени и сиги, и над тайменями в воде, над водой и пасущимися на плоской равнине стадами плывет небо с облаками и несет с собой такой покой и такую тишину, какую могут понять только молчаливые и мудрые люди.

В этот раз вместо сигов гость привез нам огромного тайменя, выбросив его из мокрого мешка прямо на пол.

Тишина снова вошла в дом на беззвучных войлочных подошвах, и необыкновенный покой заколдовал все вещи в доме и сам дом, вдруг ставший похожим на стоящую в степи юрту.

Я посмотрел в окно — уж не течет ли там желтая медлительная Аргада, прибывшая сюда вместе с тишиной из Куйтунской степи?

Но Аргада осталась там, где текла, а у изгороди стоял гнедой иноходец, привязанный к столбу сплетенной из конского волоса веревкой, и косил на меня огромным недоумевающим глазом.

Аргада осталась на месте, но сюда к нам приплыло степное, синее, как шелковый дыгил нашего гостя, небо. Степное бурятское небо над домом и тишина. Гость пил чай и смотрел то на деда, то на тугую струю, бежавшую из самоварного крана в стакан.

Мой долго молчавший дед не утерпел и что-то спросил у пившего чай гостя.

Тогда гость обиделся и сказал:

— Зачем ты говоришь? Разве ты не знаешь, что лучше молчать? Все, что ты можешь сказать, я уже давно знаю.

И снова наступила тишина.

Я смотрел на гостя и думал: он все знает и не любит всегда лишние и ненужные ему слова, боясь, что разговор разрушит тишину и покой и помешает пить чай, курить трубку и про себя о чем-то думать. По-видимому, то, о чем он думал, было невыразимо, как свернутая ковром степь, которую развертывал неспешный бег гнедого иноходца. И только небо над степью никогда не было свернутым, оно было тут все, пока длилось утро и день и не наступала ночь со своими далекими и прохладными звездами.

И все-таки настал такой день, когда гость сам нарушил тишину и сказал деду несколько слов. Это случилось после того, как отступающие каппелевцы реквизировали у гостя его лошадей, зарезали овец и коров и на его глазах изнасиловали его младшую жену.

Гость сказал об этом деду, скрывая гнев и обиду, и затем снова наступила тишина, но она уже не притворялась покоем.

За окном висело уже другое, совсем не степное, а полинявшее, похожее на изношенную одежду небо. И мне думалось: уж не увезли ли прежнее синее небо каппелевцы, а нам оставили изношенное вместе с загнанными, подыхающими лошадьми?

В эту аудиторию приходил читать лекции по этнографии бывший народоволец Штернберг.

В восьмидесятых годах прошлого века студент Штернберг был посажен в одесскую тюрьму за революционную деятельность и там прочитал первое издание книги Ф. Энгельса

«Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Тогда никому не известный студент еще не знал, что его вышлют на Сахалин и он окажется среди первобытного народа нивхов (гиляков), где он откроет обычаи, о которых писал в своей книге Энгельс. А спустя некоторое время Энгельс, работая над вторым изданием «Происхождения семьи…», вставит главку, посвященную открытиям молодого русского ученого.

Между первым и вторым изданием великой книги Энгельса протек самый значительный отрезок жизни Штернберга, когда студент, а затем политический ссыльный, опираясь на знания, полученные от Энгельса, проник в самые древние пласты жизни гиляцкого народа.

Штернберг сидел, погруженный в тишину, и не он говорил, а тишина, добытая этнографами в неолите, пребывавшем в гиляцких летниках и зимниках, сложенных из накатника, возле которых ожидал медвежьего праздника сытый, откормленный нерпячиной и брусникой огромный медведь.

Тишина плыла по аудитории, провожаемая неспешными словами профессора, и приносила сюда к нам то зеленое Охотское море с легко несущими себя китами и покачивающимися, как бутылки, нерпами, то лимонно-желтый осенний лиственничный лес вместе с берегами Тыми, в которой отразилось древнее гиляцкое небо.

Это небо я увижу через несколько лет, когда прилечу на Сахалин.

Я переступаю порог нивхского летника и попадаю в измерение, сущность которого способен передать только эпос. Уж не попал ли я в сны, снившиеся эпическому певцу и сказочнику, способному своим словом расколдовать далекое прошлое?

В углу летника висит лук с тетивой, готовой послать стрелу в неведомого зверя и соединить набежавший на меня миг с вечностью, которая пребывала в этом пропахшем нерпичьим жиром жилище. Хозяин летника лежит на нарах и покуривает трубку, разглядывая меня узкими зоркими глазами первобытного охотника.

Стойбище называется Москаль-во, и как удивительно, что сюда меня доставила не уэллсовская машина времени, а поезд из Охи по недавно проведенной ветке.

В летнике тишина, приплывшая, как облако из палеолита, и надолго задержавшаяся здесь, чтобы создать обстановку, которую мог бы передать только Хлебников, умевший переходить в своих волшебных стихах из века в век. Здесь жило время. Не минута, не час, не год, не даже столетие, а все время от каменного века до наших дней, время, свернувшееся или спрятавшее себя в каждую вещь, обслуживающую нужды хозяина летника.

Хозяина летника зовут Чевыркайн. Он лежит здесь, по эту сторону каменного века, и одновременно пребывает там, по ту сторону современного бытия, и слова его доносятся до меня, как эхо из палеолитического леса, соединяя два мира — этот и тот.

Среди первобытных предметов, разделяя с нами покой, висит на бревенчатой стене зеркало, отражая древнюю жизнь и погружая меня то в сказочное Зазеркалье, то в бездонную глубину древнего времени, пытающегося найти контакт с современностью.

На берегу, возле летника, я видел нарту с упряжкой собак, а рядом сверхсовременные сани с мотором. Нарта беседовала с санями на самом поэтичном из всех языков и наречий — на языке якобы неговорящих вещей.