Волшебная палочка

Грин Ален

Кирилл побледнел. Его взгляд преобразился: насмешку сменило изумление, а изумление – злость.

– Дударова Вероника Борисовна, не знал, что вы учитесь в нашей музыкальной школе, – язвительно отозвался он.

– Учусь и, заметь, весьма плодотворно, – я выпустила ворот рубашки и поспешно удалилась.

К своему стыду, признаюсь, что тогда я не знала, кто такая Вероника Борисовна Дударова, и я не собиралась в дирижёры, но в тот вечер ревела в голос. Чуть позже произошёл похожий разговор, а за ним ещё и ещё. И я снова рыдала. Рыдала до тех пор, пока под глазами не образовывались тяжёлые красные мешочки, а нос не отказывался дышать. Когда мне опостылело рыдать, я открыла энциклопедию и узнала, что Вероника Борисовна Дударова – главный дирижёр и художественный

руководитель Московского государственного симфонического оркестра. Женщина-дирижёр? Вот оно! Что-то щекотно шевельнулось у меня в затылке. От этой щекотки меня ломало и передёргивало. «Женщина-дирижёр! – повторяла я, как заклинание. – Женщина-дирижёр!»

Знаний в этой области мне не хватало, поэтому я обратилась с расспросами к взрослым. Кирилл оказался прав. Дирижёр, как и капитан корабля, мужская профессия – так негласно считалось. Женщины-дирижёры – редкость. Это талант от Бога, дар, исключение. «Да, – говорили мне, – женщины-дирижёры, конечно, есть: дирижёр хора, дирижёр в музыкальной школе. Как, например, наша Ирина Аркадьевна. Если хочешь…» Если хочешь… Хочешь. Нет, тогда я не хотела, меня мучила обида. Но, вопреки здравым доводам, я сказала: «Хочу».

С этого момента я начала посещать занятия по дирижёрскому мастерству. Моего преподавателя звали Ирина Аркадьевна Никитина. В отличие от тихой, спокойной и сдержанной Софьи Михайловны, Ирина Аркадьевна была напористой, строгой и упрямой. Когда я вошла в класс, услышала: «Спину держим ровно, ноги ставим на ширину плеч, кисти располагаем параллельно полу». Это была постановка дирижёрской стойки, которую мне в дальнейшем пришлось освоить, но тогда мне стало смешно: нелепо слышать в стенах музыкальной школы гимнастические указания. Я весело хмыкнула: «Вот тебе и дирижёр или скорее дрессижёр! Ей бы не в музыкальной школе работать, а физкультуру преподавать». Как я тогда жестоко ошибалась. Многие учителя по физкультуре позавидовали бы той дисциплине, которую поддерживала Ирина Аркадьевна. У этой волевой женщины были прямые мощные брови, из-под которых смотрели пытливые наблюдательные карие глаза. Коротко стриженные жёсткие чёрные волосы, чтобы не лезли на глаза, она часто поправляла и убирала за уши. Широкие губы, когда злилась, поджимала, а когда улыбалась, растягивала. Большой подбородок, когда думала, придерживала, а небольшой нос, когда сосредотачивалась, напрягала. Если кто-то из учеников допускал ошибку и оправдывал её фразой: «Я не подумал», Ирина Аркадьевна отвечала просто, но обстоятельно: «Зря». Как человек думающий, она много значения уделяла мозгу: «Пока здесь, – стучала указательным пальцем по лбу, – не появится мысль, здесь, – указывала на руки, – реакции ждать бесполезно». Её любимая фраза: «Сначала мысль, потом всё остальное». Под её неусыпным контролем я постигла азы дирижирования. Ирина Аркадьевна была первым человеком, кто объяснил мне, что «танцы» рук к дирижёрскому мастерству никакого отношения не имеют. Я сразу осознала, что мои детские взмахи – эмоциональные всплески руками и только. Уроки у Ирины Аркадьевны были лёгкими, пугливыми шагами навстречу не оформившейся до конца мечте.

Я окончила музыкальную школу с твёрдым намерением бросить бесперспективное дело. Я любила музыку, и меня по-прежнему несло по её волнам, но та дорога, по которой хотела пойти, была перекрыта внутренними страхами. Ирина Аркадьевна хвалила меня, но её одобрительные реплики воспринимались мной скептически: я не верила в себя, и в этом, пожалуй, была вся загвоздка.

Когда в день выпускного я вышла из школы и повернула в сторону дома, увидела Кирилла. Он стоял с мальчишками и, обсуждая что-то, весело смеялся. Я не хотела с ним сталкиваться, поэтому повернула в другую сторону и быстро пошла прочь. Сначала я шла неспешно, но потом, вспомнив его весёлый смех, полетела, размахивая руками от злости, потом опять перешла на шаг, а потом остановилась и подумала: «Какая разница, смеётся он или нет. Хорошо, что я окончила музыкальную школу. Надеюсь, теперь мы будем видеться крайне редко, а ещё лучше,

если не будем видеться вообще». Внезапно передо мной возникло лицо Кирилла. Отгоняя видение, я отмахнулась от него, а оно на лету поймало мою руку и знакомым голосом произнесло:

– Тебя опять уносит?

– Отпусти! – Осознав, что это вовсе не мираж, я отпрянула. Чтобы высвободиться, с силой дёрнула руку.

– Ты мне чуть по лицу не попала, – мою руку он продолжал держать.

– Жаль, что чуть, – огрызнулась я.

– «Долбанутый гений», неужели ещё злишься?

– Кирилл, – взмолилась я, – отпусти. Позволь, я уйду, – я не хотела с ним спорить.

Он выпустил руку, и я быстро пошла в сторону дома.

– Постой! – крикнул он вдогонку, но я лишь ускорила шаг. – Да постой ты! – он догнал меня и преградил путь. – Я хотел спросить… – он мялся. Я впервые видела его неуверенным. – Ты дальше учиться будешь? Или… – пауза. – Нет, будешь! Ты же «долбанутый гений»! Или… – пауза. – Так будешь?

– С чего вдруг к моей скромной персоне повышенный интерес?

– Я больше не буду играть на фортепьяно, – заявил он. – Хочу связать свою жизнь с лошадьми. Меня интересует конный спорт.

– Что-о-о? – от изумления мои глаза расширились. Сначала я хотела крикнуть, что он спятил. Несмотря на обиду, я прекрасно понимала, что он смог бы достичь в музыкальном образовании высших результатов, но сказала только: – Это твоё дело.

– А ты? Ты не ответила.

Я и на этот раз не ответила, а задала вопрос:

– Если там тебя кто-то обойдёт, уйдешь ещё куда-нибудь?

– Не знаю. – Он почему-то весело улыбнулся. – Там я вообще вряд ли буду первым, по крайней мере, сначала. А потом… Потом будет потом, – повторил он мои слова. – К тому же, мне вряд ли встретится ещё один «долбанутый гений».

– Почему? – его уверенность насторожила меня.

– На то он и гений, чтобы быть уникальным, – создавалось впечатление, что, сказав это, Кирилл с чем-то смирился.

– Да, но это бесит и раздражает, – напомнила я.

– Ещё бы! – охотно согласился он. – Особенно в тех случаях, когда, сколько ни старайся, так не получится.

– И значит, можно больше ни к чему не стремиться? – уточнила я.

– Да. Не хочу больше куда-то самозабвенно стремиться. Хочу быть собой. Хочу делать то, что хочу. Общаться с тем, с кем хочу. Ходить туда, куда хочу…

– Я обязательно стану дирижёром! – перебила я Кирилла на полуслове.

– Дирижёром? – его брови дёрнулись.

Я ожидала поймать на его лице ухмылку, но её не последовало. Тогда я собрала все силы и пошла в наступление.

– Да! Я так хочу и буду стремиться к цели самозабвенно.

– Удачи, – лёгкая улыбка коснулась его губ.

Шумели и гудели машины, разговаривали прохожие, щебетали птицы. Мы же с Кириллом молчали. Смотрели друг на друга и молчали, словно пытались запомнить этот миг, сохранить его в памяти. Потом, как по сговору, мы отступили, одновременно развернулись и, не оборачиваясь, разошлись в разные стороны. Много позже от мамы я узнала, что Кирилл стал ветеринаром. Он больше никогда не играл на фортепиано. Вообще никогда. И мы больше никогда не виделись. Вообще никогда.

Veemente [9]

Ранним весенним утром, часов в десять, когда я ещё спала, в нашей небольшой, но уютной трёхкомнатной квартире раздался звонок. Я сонно потёрла глаза, слезла с дивана, прямо в пижаме прошла в коридор (родители уехали в деревню, готовить дом к бабушкиному приезду), открыла дверь и заспанными глазами воззрилась на нежданного гостя. На пороге стояла Соня. Подруга была нарядно одета, а её лицо светилось от счастья. Соня, не спрашивая дозволения, давняя дружба позволяла ей это, прошла в дом, удивлённо и придирчиво осмотрела меня и произнесла:

9

Veemente – (итал. вээмэнтэ) – пылко, стремительно, порывисто.