Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)
Шрифт:
Одних ли начинающих надо винить? Начинающий литератор не может зачастую избежать влияния той среды, в которую он попадает. Среда! А если ее нет? Если среда другая? Тогда что? Не дают ли иногда писатели старшего поколения дурного примера? Вместо деловой самокритики — самообольщение, вместо ориентации на всесоюзный уровень — периферийная снисходительность, вместо уроков мастерства и благородного поведения — этакое литературное кумовство! Старшие мастера не должны терять строгость и требовательность прежде всего к себе. Что такое — потерять требовательность к качеству своей работы? Творческая неряшливость уже диктуется как норма. Однако, чувствуя все же понижение своего полета, мы начинаем занижать и критерии оценок вообще, хвалим чужую немощь, когда честнее было бы покритиковать, читаем
Забвение творческой строгости наносит ущерб общему делу и — будем же правдивы — умерщвляет интерес читателей к местной литературе, которая, как правило, создается на материале жизни своего края. Колхозники и рабочие, студенты и врачи никогда не прочтут полнокровной книги о том, что у них под боком, что во сто крат дороже еще и потому, что оно здешнее, никогда не порадуются художественно одухотворенной жизни, если мы перестанем наставлять себя на высокие, «непосильные» цели в наших замыслах. Произведение должно читаться, читаться с большим интересом, иначе оно не сыграет своей роли в воспитании человека и удостоится названия макулатуры. Десятки тысяч холостых слов — слишком накладно для издательств и карманов читателей, которые отдают средства на оправдание расходов при выпуске книг. Общая творческая атмосфера кругами расходится к берегам, и уже никакой хваткой начинающий литератор не посмеет плыть поперек с запасным поясом дружеских поблажек. А если, повторим, ее нет? Тогда нету и литературы, а одни прекраснодушные нелитературные отношения: что бы мы ни написали — все хорошо.
Возросшие культурные запросы читателей обязывают нас подтянуться, еще более напрячься в труде, стыдиться при виде своих завалявшихся в магазинах томиков — ведь нынче каждая хорошая книга не лежит на прилавке и часа. Закон человеческой жизни — для всех; законы общественного поведения — для всех; законы художественной высоты в искусстве — тоже для всех. Не надо организовывать мнение, будто требования центральной печати — это одно, там все выше качеством, а требования местной — это совсем другое, можно складывать слова как попало. Вся советская литература служит одним целям, всюду нуждаются в духовной пище. К хлеборобам Кубани и к хлеборобам Нечерноземья одни и те же призывы: «Выше урожаи! Даешь качество!» Почему же хлеб духовный мы разделяем порою на столичный и периферийный? Читатель этого не принимает.
Пора в нашей среде четко поставить вопрос о творческом поведении.
«Творческое поведение, — писал М. М. Пришвин, — я понимаю как усилия в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой. Мне всегда казалось, что каждый человек, если он добьется такого своего места в жизни, приносит для всех непременно что-нибудь новое, небывалое, и в этом и есть все наше творчество».
Для кого эти слова? У нас порою мудрые мысли и полезные наставления воспринимают как украшение, которое можно вывесить и любоваться им, пробегая мимо. А не руководство ли это к твоей жизни? Может, золотые слова нужны не только для того, чтобы вспомнить, процитировать к случаю, подать с блеском в обществе, наконец, отчитаться перед чьим-то строгим взором? И забыть! А может, в них, если за ними следовать, счастье твоей жизни, удача твоего призвания? За простыми словами выдающихся людей столько горького опыта, мучений, одиноких часов труда! За словами — сама душа, личность. Кто полагает, что мысли мастеров о творчестве — только декорации к спектаклю, на который можно и не пойти, тот ничего никогда не добьется в своем творчестве. Если мещанские мысли кому-то дороже, надо заранее распрощаться с искусством.
Пора говорить о благородстве поведения в литературе. Нельзя сбивать свою «теплую компанию», раздавать самим себе лавры и грубо зачеркивать труд тех, кто не желает предаваться конъюнктурному братству. Неприятно, что некоторые писатели на кулуарное первенство тратят времени гораздо больше, чем на творчество. Сколько ни кричи, что книги твои знает весь мир, никто не поверит и не услышит, потому что писательские
Бывает, в редакции журналов и на дом к писателям приносят свои рукописи литераторы, которые правду путают с тенденциозностью, временные разочарования или плохое настроение возводят в догму, а чаще всего зарываются в быт. Читаешь и видишь: нет не только художественного, но и человеческого оправдания этим душевным невзгодам, налицо одно — заемность, литературщина и даже желание сыграть на нигилизме, который неискушенному читателю покажется смелостью. Умные люди разводят руками: зачем все это? Какая надобность пачкать свою душу в непережитых грехах? Почему автору приятно ползать по быту на четвереньках?
Классики и все лучшие писатели в первый раз пробовали свое перо затем, чтобы сказать кому-то близкому, как прекрасен мир. С утверждения символов радости, одухотворенного бытия начинается творчество. Кому нужно бескрылое искусство? И мало быть поэтичным и чистым в юности. Писатель обязан беречь в себе первородные чувства до самого конца. У него нет времени и желания на устройство своей карьеры, он день и ночь озабочен работой. Художественный труд ежечасно побуждает его к благородству мыслей и чувств, это благородство с каждым годом утончается. Чем выше художник, тем заметнее его скромность. Вряд ли он крикнет где-нибудь: «Я первый поэт Кубани!» — или: «Местами я пишу как Толстой». Эти анекдотические примеры приходится обнародовать, чтобы предупредить робких начинающих литераторов: не пугайтесь самоиспеченных «классиков», «наполеончиков» литературы, это все герои грибоедовской комедии: «Шумим, братец, шумим…» Слава не нуждается в организованной рекламе.
Смирение перед великими мастерами очищает молодого писателя от скверны зазнайства и является залогом нравственного и художественного роста. Вспомним золотое признание в мемуарах народного артиста П. Н. Орленева: «…Суворин пробыл в Ялте три дня, и они с Чеховым на все время почти не расставались… Как-то раз на террасе они вдвоем часа два без умолку разговаривали… О чем только они не вспоминали, в какие области не заносились! При таком незабываемом, удивительном разговоре время проходило совсем незаметно. А я сидел и думал про себя, какие это исключительные, бесконечно интересные люди, чего только они не переживали, о чем только не читали, ко всякому вопросу подходят по — своему. А вот я сижу среди них, подавленный, и даже в разговор вступить не смею. Ничего-то я не знаю, ничего не умею…»
1981
О ПРАВДЕ ТВОРЧЕСТВА И «ИСКУССТВЕ» КРУГОВОЙ ПОРУКИ
Каждое утро я покупаю местные газеты. Я здесь живу, и мне интересны новости кубанские. Все, даже плохонькие стихи, очерки, рассказы пробегаю с любопытством. Когда еще работал под Анапой, то раз в неделю ездил в городок набрать кубанских газет да спросить о
свежем номере литературного альманаха. Интерес к местной культуре с тех пор не утратил. И как бывает жаль, когда надежды на откровение не оправдываются. Глухую провинциальность ловлю даже в интонациях дикторских голосов; любительским уровнем помечены стихи, рассказы, очерки о тружениках села. Почему? Почему кубанская культура напоминает о себе не южным своеобразием и яркостью, а серым приблизительным светом, почему не стремится она подравняться к строю культуры всесоюзной, обогащающей наши чувства?
Многим заметно это культурное отставание. Но задумываемся ли мы над тем, каковы причины?
В центральной прессе почти ежедневно читаю статьи о проблемах искусства, которые нарастают в своей остроте и откровенности непрестанно. Так и должно быть, потому что течение времени несет в своем потоке не только суда с высокими мачтами, но и сырые бревна, и мелкие щепки.
Однако вдали от столицы махрово еще цветет квасное великодушие круговой поруки. В теплых снисхождениях к самим себе, в сговорщеских узах мы ко всему средненькому привыкли, и никак у нас не прорвется громкий голос самокритики.