Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)
Шрифт:
Теперь признаюсь: у меня всегда было двойственное чувство к произведениям «деревенской» прозы. И не у меня только.
Первое чувство — любовь и преклонение. За что? Я уже сказал выше.
В закромах прошлой нашей литературы у «деревенщиков» есть прямое родство. Такие же братья «деревенщики». Не слишком ли буквально восприняты сегодня их заветы? Тут у меня к нынешним «деревенщикам» рождается второе чувство. Как его назвать? Неудовольствие? Неточно. Сожаление? Может быть. Сочувствие их беде, их вынужденной необходимости долгое время, по крайней мере в начале своего пути (пока не высказались), пронизывать свою прозу чересчур бытовым и даже хозяйственным смыслом. Они слишком поверили в то, что после их произведений переменится обстановка в деревне. Они порою подменяли очеркистов. Особенно увлеклись этим незнаменитые писатели.
У Бунина есть замечательная запись — я приведу сперва ее первую часть, потом вторую.
«Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не все же, конечно, «по теплым водам ездили, меняли людей на собак» да «гуляли с книжками Парнй в своих парках, среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами», как это многим кажется теперь. Они
Так-то: народ, Пушкин, Лермонтов, Толстой и… литература, которую хочется прочитать всем. Там не встретишь исключительно усадебных или крестьянских проблем, которые, может, интересны русскому читателю и вовсе безразличны, допустим, читателю Европы. Там помимо гениальности было у творцов что-то еще, что не замыкало их мысли и чувства в своей среде. И что же у наших современных чудесных писателей? По — моему, тематическое родство, сама природа происхождения (она все же в крови) слишком прямолинейно, страстно повлекли их не за раздольным полетом Пушкина, Лермонтова, Толстого (как Бунина, например, пусть и автора «Деревни»), а за унылой заземленностью «деревенщиков» прошлого, не лишенных, впрочем, поэтичности, — за братьями Г. и Н. Успенскими, Слепцовым, Решетниковым, Засодимским, Подъячевым и самым интеллигентным из них — Эртелем! Боюсь допустить неточность в слове, но не вобрали ли их художественные произведения чего-то сугубо крестьянского, отраслевого, социологического, а порою не просто деревенских, а чисто колхозных, материальных забот? По — моему, да. Порою даже повесть вмещала на своих страницах те проблемы, которыми обязаны в первую голову заниматься облисполкомы и местные Советы. А уж никак не изящная словесность! Очерк, статья — иное дело. Но изящная словесность в роли исполкома или завхоза?.. Нет, нет! Слышу возражения: это у В. Белова-то? Е. Носова? В. Астафьева? Погодите. Они самые лучшие, много и других. Но и у них там, где даже этого нет, давят на читателя густое бытоописательство и иногда простая констатация неустройства жизни. Все-таки много быта! Много! Музыка искусства глохнет. В этом моем укоре нет наплевательства на хлеб наш насущный. И все же это полезная правда, которую большим писателям сказать надо было давно. Ведь писатели сами вынули правду о времени из забвения. В лучших вещах своих они идут за Толстым. Вещей таких у каждого помаленьку. Их помаленьку и у родственников — предшественников. Толстой и Г. Успенский — таланты несоизмеримые. Но в одном ли таланте дело? Может, причина в самом подходе к материалу и в желании подниматься до общечеловеческих высот, до интереса всех слоев и всей культуры? Жизнь всегда была нелегка. Но похоже, что «деревенщики» недоверчиво отнеслись к наказу Пушкина: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Последние два слова для них просто ложь? А оно не так. Обман — не ложь, а полет души. Ведь горько оттого, что блистательная «деревенская» проза не завладела вниманием широкого читателя и даже люди села в большинстве своем не читали о себе, зачастую и не слыхали имен своих певцов. Резонанс был скорее в среде самого искусства. Совсем недавно исправили положение В. Распутин и В. Шукшин (последний немало обязан кино).
Есть вечная беда подобной литературы.
Из старых народников я очень люблю А. Эртеля. Почему же его нынче никто почти не читает? Интеллигентный, умный, мягкий, изящный талант. Толстой славил его роман «Гарденины». А десять лет назад я купил в отделе уцененных книг его «Записки степняка» за… 20 копеек. По 20–40 копеек кучами лежали тома собрания сочинений Г. Успенского. Про В. Слепцова или Засодимского и говорить нечего. Случайность? Нет. Обидно за них? Да. И все же скрывается какая-то справедливость в том, что такая литература живет лишь в своем времени. Да и то без пламенной читательской любви. Грустно, конечно. А задуматься кое над чем необходимо. Особенно молодым, начинающим. Художественная литература не должна стареть лишь потому, что злободневность ее тем, злободневность неурядиц жизни прошли.
Вот от какой печки должны мы танцевать. Опыт есть, что делать дальше? На что надеяться? Как подняться выше и принести счастье наслаждения книгами не только своим современникам, но и их детям? Иначе что же они будут знать о нашей жизни? Перестанем в искусстве уповать на мгновенную пользу. Я даже осмеливаюсь задеть дорогого мне В. Астафьева: после его романа «Царь — рыба» ничего ни на реке, ни в лесу не изменится! Кричать надо не в прозе, а в статьях и по телефонным проводам! Защитой ли пойменных земель и «разумным размещением предприятий» заниматься повести, роману? Да зачем же тогда высшая школа классиков?! И ни от какого романа или поэмы еще не «поворачивалась жизнь в государстве на другой бок» (Б. Можаев). Что за самомнение?!
Мы отстаем от Пушкина, Толстого, Чехова не только в гениальности. Не хватает нынешнему искусству музыки, гармонии, разнообразия в сердцевине темы. И еще чего-то. Чего? Подумаем. Заметна тоска самих писателей и критиков по соединению широкого жизненного материала, по «Войне и миру» и «Анне Карениной», что ли. Хороши крестьяне, обслуга у Толстого, но как радостно, что через главу ты встретишь и Наташу, и Пьера, Андрея Болконского, Левина или того же Стиву Облонского. Всеохватности недостает. Вот как я понимаю ту тоску. И моя собственная тоска — такая же. Мы вроде бы не заметили, как все выросло, переплелось и образовалось в нашей стране. В каких сложнейших связях мы живем. И тоска еще такая бывает нестерпимая по воображаемой, возможной литературе, что любой несправедливый выкрик в свой адрес простишь критику. Корневые таланты способны обозреть и другую красоту и правду жизни. Нужно поистине толстовское сцепление почвенного и интеллигентного. Сколько можно копаться только на грядках? Мне, сибирскому горожанину, досадно, что Москва и Ленинград, Псков и Новосибирск остались без своих преданнейших певцов. Понятно, надеюсь? А деревне, русской, слава богу, повезло. Я иду по старому
И вот не собираюсь я гадать о будущем «деревенской» литературы и о том, где есть дух. Я жду, когда соединятся ветви одного дерева, и посмотрим мы на вековой дуб свой — могучий и прекрасный, как в «Войне и мире».
Вечным же эпигонам надо перечитывать упомянутую запись Бунина и отречься от зуда слепо следовать за знаменитыми мастерами «деревенской» прозы, искажая то, что уже воспето, и гораздо лучше. Вот продолжение мыслен Бунина:
«А потом что было? А потом «порвалась цепь великая», пришел «разночинец», во — первых, гораздо менее талантливый, чем его предшественники, а во — вторых, угрюмый, обиженный, пьющий горькую (почитайте-ка всех этих Левитовых, Орфановых, Николаев Успенских) и вдобавок сугубо тенденциозный (пусть с благими целями, но тенденциозный), да еще находящийся в полной зависимости от направления своего журнала, от идеологии своего кружка, от обязанности во что бы то ни стало быть «гражданином», от милости Скабичевских. А потом количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников, количество подделывающихся под художество все растет и растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным народолюбием, пошлейшим трафаретом: если лошадь, то непременно «росинант» или «лукавая пристяжная», если уездный город, то непременно свинья в грязи среди площади да герань в окне, если комод, то обязательно «пузатый», если помещик, то уж, конечно, крепостник, зверь, если деревня, то только «лохматые избенки, жмущиеся друг к другу и как-то боязливо взирающие на проезжего», если «огоньки», то не иначе как «символические…»
Скинем кое-что на ушедшее время и на истлевшие общественные отношения, задумаемся о главном. Ведь правда! Правда! Пушкин и Толстой, отражая боль своего дня, не упускали из виду не только земную, но и высокую нужду души человеческой, — какое ж без этого искусство? Не будем и мы носом рыть землю. Не будем отделываться афоризмами о духе, кокетничать остроумием в тот момент, когда надо просто почувствовать душою что-то серьезное, всем нам необходимое. Никуда душа не делась, чего ее искать? Она торопливей, чем раньше, но все та же. В ком она есть, так есть. Бессердечной болтовней «деревенщики» никогда не славились. Кто поймет, в чем их самое первое достоинство, — постарается сберечь это в себе и когда-нибудь прекрасно напишет о «внутренней музыке» не растративших душу горожан. И обо всех нас вместе.
1981
МУДРОСТЬ КУЛЬТУРЫ
…Произведение растет из своей сердцевины. Ему, как всему живому, отпущен определенный срок вызревания; пока материал сочный, теплый, пока ваше чувство свежее— что-то случится: возможны варианты, зачеркивания, новые ситуации, неожиданные речи героев. Еще мы разгадываем житейские коллизии, поведение героев, и нам не скучно. Но вот материал вянет, интерес к нему пропадает. А мы упираемся, не понимая, что час пик уже прошел, мы передержали тему в своем столе. Растягивать работу вредно. Доделывание произведения напоминает порою оживление уже засохшего органа. Торопитесь закончить, пока вами владеет чувство к своему дитяти. Если же вещь остановилась оттого, что вы задолбили ее однообразным отношением к материалу, заданностью, поищите противоречие, за него ухватитесь, и вам откроются новые ручейки сюжетности, новые сцены и гибкость человеческих характеров. Не внушайте себе заранее, что все кончится именно так, как вы наметили. Толстой никогда не знал, что произойдет в следующей главе. Мучения чаще всего связаны с нашим догматическим упрямством: пусть будет так, а не этак! А жизнь упирается по — своему.
Хочется пожелать молодым вечного смущения. Какого именно? Смущались ли вы своих произведений, когда на ваших глазах брал книгу в руки какой-нибудь умный, образованный читатель? Думаю, что да. Это испытал всякий, кто понимает, что литературные труды должны нравиться. У писателей тоже есть актерское самолюбие. Умный читатель, может быть, где-то далеко, но вы о нем думаете. Иногда бывает ужасно стыдно, если такой читатель листает при тебе твою книгу. Вдруг покажется, что строки твои ничего интересного, дельного человеку не сообщают. И в эту минуту воскресает забытое тобой во время работы понимание, что современный читатель культурен, его на мякине не проведешь, писать для него надо блестяще, заразительно, интеллигентно. А на кого мы почти всегда рассчитываем? На любителя детективов или на малограмотного?