Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)
Шрифт:
«Мы проезжали самые красивые места засеки, этого казенного векового леса, который при закате солнца казался еще величественнее и красивее…» (В. В. Нагорнова).
И вот «порвалась цепь великая» — Толстого не стало, и потекли другие месяцы, годы, десятилетия. Страшно было первое время ходить по яснополянским комнатам.
«Мы жили в одной комнате с Варварой Валерьяновной по моей просьбе и проводили все дни почти вместе. У нас было так много общего в прошедшем, что мы служили друг другу большим утешением в нашем одиночестве…» (Т. А. Кузминская).
— После смерти дядюшки Льва Николаевича пожили четыре годочка, а там война…
У Татьяны Николаевны
Краснодаре? До революции работала в Мариинском институте какая-то Толстая — не Татьяна ли Николаевна? «Нет, нет», — отрицала ее воспитанница. В литературе о Толстом имя ее рядом с матерью мне не встречалось…
— Мама… дядюшка Лев Николаевич…
Да не забывалась ли она в свои девяносто лет, уже большую часть времени проводя полусонной в постели? После ее смерти я стал искать ее имя в указателе «личных имен и названий» — приложении к «Яснополянским запискам» Д. П. Маковицкого. Всех там называли, ее не было. Да и зачем она мне, какое уж место «в мире Толстого» она занимает, если его прямых родственников, детей и внуков, не перечесть? Но и она была для меня отголоском великой России, воспетой Толстым. И вот, наконец, у того же Маковицкого читаю, как Мария Николаевна рассказывает о зяте Варвары Валерьяновны. Добросовестный Душан Петрович делает сноску: «…муж ее дочери Татьяны». По фамилии ее мужа в указателе я узнаю, что она точно родилась в 1879 году, «внучатая племянница Толстого», жена служащего страхового Северного общества, с которым она разошлась в 1903 году.
Поздняя фамилия Татьяны Николаевны — Родненская.
— Мама, дядюшка Лев Николаевич…
Она лежала под белым пододеяльником, согнув колени, откинув голову — маленькая, как птичка, с ручками — косточками, легкими, но уже и до того слабенькими, что с трудом поднимала их; глаза ее всякую минуту смотрели вдаль, ею только и различимую. Она нужна была лишь Анне Яковлевне, заботившейся о ней со старозаветной преданностью. С нею были тихие прерывистые беседы, она была посвящена в мелочи и повороты ее жизни, и она, одна во всем городе, могла и посочувствовать Татьяне Николаевне и, когда надо, пожалеть. Когда смотришь на фотографии собравшейся вместе семьи, на запечатленные мгновения родственного или дружеского чаепития в каком-то обжитом местечке, то кажется, что перед тобой люди одинаковой доли, настроения, счастья, биографии и дальнейшей судьбы, но ведь это не так: у каждого свое и каждому наречен свой конец. Иллюзия мгновения! Никто, говорит мудрец, не примечает ежедневной последовательности перемен. Приезжала она с матерью в Ясную Поляну — там все кружились возле Толстого, обедали, гуляли, разговаривали: о думе, о брате Николае Николаевиче, о Филарете Московском, о том, как Лев Николаевич перед поездкой на Кавказ получил от него образок; говорили о крепостном праве, о том, кто каким был в молодости; что-нибудь читали вслух. Как случилось, что ничего этого уже давно нет?! Надо глотать лекарства и смиряться пред веком человеческим.
— Почитайте дневники мамы моей… Или тетушки Сони. Софья Андреевна любила маму…
«Привезла в ЯСНУЮ Вареньку Нагорнову, это милое, светлое создание. Ей были все рады, и она сегодня уехала…» (20 марта 1891 года).
«…Сшила сегодня юбку черную Варечке Нагорновой, этой милой беспомощной племяннице Л. Н. Ей пятьдесят лет, и в ней что-то детское. Играем с ней в четыре руки…» (1901 год).
«Читали «Дневники» Вари Толстой (Нагорновой) и себе, и вслух Льву Н — чу. Очень хорошо» (13 апреля 1907 года).
«Приехала Варя Нагорнова с сыном, внуком и дочерью» (28 июня 1912 года).
Там, где они жили когда-то одной большой семьей, где все было наше, еще хранившее родословные следы,
«На девяносто седьмом году жизни в нашем городе скончалась Татьяна Николаевна Родненская, внучатая племянница Л. Н. Толстого…»
Такого некролога мы не читали. Жила в Краснодаре полвека, работала как все, но никто ею не интересовался, никто никуда не позвал, ни о чем не спросил…
Такая молодость, столько родных лиц изо дня вдень, свет величия над Ясной Поляной, счастливое непредвидение будущего и… такая покойная пустота на закате дней в каком-то неведомом ранее южном казачьем городе…
— Мама… бабушка… дядюшка Лев Николаевич…
Где, когда увенчается последним вздохом наше житие? Возле кого?
Это у нее я взял и вложил в уста героя романа о Екатеринодаре: «Я всегда любила ходить по кладбищу. Одна старушка сказала мне: «Долго будете жить — раз кладбище чтите…» И дожила до такого срока, когда некому было сказать: «А помнишь?»
Никто не зашел к ней, ни о чем не спросил…
Вспоминаю ее, думаю: это все-таки какие-то другие люди были. Во времена Толстого. Но многие и наше время украсили, а мы их не поблагодарили даже вниманием.
Трудно забыть ее голос:
— Мама…бабушка… дядюшка Лев Николаевич…
И слышал я этот голос на улице Советской, здесь вот, рядом с библиотекой имени Пушкина, где всегда к нашим услугам сочинения Л. Н. Толстого.
24 июля 1986 года, пос. Пересыпь
ПЕЧАЛЬ
Думая о нем, об его одинокой матери, осиротевших дочках, я с беспомощной досадой говорю туда, в его небытие: ну зачем было отправляться в это заграничное путешествие?!
Литература без нас обойдется (она теряла и не таких), а родные, для которых мы есть все на свете, — никогда.
Сколько ранних смертей в русском искусстве!
Нас еще в молодости приструнил Жюль Ренар строчкой из своего дневника: писатели работают как волы.
Юрий Селезнев сгорел на костре литературы. Казалось, в некоторые периоды литература для него была необходимее жизни.
«Достоевского» для ЖЗЛ закончил вчерне, — писал он мне из Москвы. — За семь месяцев ночной работы написал тридцать два листа. Выдохся совершенно; и то: на работе читаешь, отписываешь, домой полный портфель рукописей тащишь. До двенадцати ночи, как правило, читаю, потом с часу до трех — четырех пишу свое. Потом снова работа…»
В роковое для него лето 1984 года я ждал его приезда в Пересыпь. Он задумал книгу о Лермонтове и хотел посетить Тамань. Кто только не побывал в Пересыпи за десять лет, а его я затянуть сюда не мог. Как и многие мои товарищи — писатели, мать мою он знал заочно— по повести «На долгую память». Теперь бы мы посидели в ее дворе, попробовали помидоров «бычье сердце», семена которых я брал у казака станицы Пашковской. Хорошо бы ему никуда не торопиться, пожить, просто пожить в нашем местечке, которое, между прочим, по — гречески называлось когда-то Тирамбе, поглядеть вокруг, пробраться по Керченскому проливу в Екатерининский Крым (в Керчь), а оттуда гладкой водной дорожкой — в казачью Тамань. Великий труженик Пушкин любил и умел пожить в охотку, развеяться, увлечься прелестью мгновения и позабыть об Аполлоне; умел пожить в свое удовольствие Бунин; забывал литературу ради охоты в казахских степях и рыбалки на Дону Шолохов. Этого нам на семинарах не подсказывали, а все: «литература — труд, каторжный труд!» Если труд становится нашей единственной средой, мы надрываемся душевно и физически, а радость земная тает, как в тумане. Наверное, влияние Ф. М. Достоевского на Селезнева было чрезмерное; он перехватил у него даже образ жизни — ночной.