Волшебный фонарь
Шрифт:
— Марат! Марат! — закричали из длинной, черной машины «Форд-8».
— Алла верды, спаси нас господи, — он помахал мне ручкой, сел рядом с, шофером в кожаном картузе и укатил.
И вот однажды, уже в глубоко мирную пору, горящая путевка загнала меня на минеральные воды.
— Симтоматичный молодой человек! — услышал я на санаторской террасе знакомый голос.
Передо мной стоял толстощекий мужчина с широко открытыми, жадными ноздрями.
— Неужели, Марат, ты болен?
— Модус вивенди! Жру канцелярские кнопки в майонезе! — И он так громогласно захохотал, что воробьи,
— А что это у тебя? — вдруг спросил он.
— Копирка.
У него засверкали глаза.
— А зачем тебе копирка?
— Сочиняю.
— Схвачено! — сказал он. — Из головы или из фантазии?
— По-разному.
— И сколько за это платят?
— Тысячу рублей за страницу, — вдруг сказал я.
— Не свисти, — и взглянул искоса: «А может, правда?»
Марат оказался в санатории знаменитостью и наполнял его размеренный скучный распорядок веселой паникой.
Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена он, согласно моде, носил грандиозные башмаки на толстой подошве чуть ли не из автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж. Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезный, с трубкой в зубах и в ситцевом с цветочками картузике «Олег Попов», отчего его круглое, веселое, выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги, провозглашал:
— С категорическим приветом!
Оглядев шведский стол с морковкой и сельдереем, он каждый раз говорил:
— Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колоритная пища.
Вслед за этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и, расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду, будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье, урчанье и хруст костей, как в львиной клетке.
Он жрал купленную им на рынке копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал стаканом казенной сметаны, съедал сковородку мяса с жареной картошкой и луком и затем кричал официантке:
— Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая!
После завтрака Марат звонил куда-то. «Беспокоит Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших палестинах нет Люминарского?», или: «Там Швачкин не просматривается?» И еще он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: «У шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?»
Согласно диплома, Марат был инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил секретарем у лауреатов («После войны я был заместителем академика Иоффе и певицы Барсовой»), потом носил мореходную фуражку («У меня вестибулярный аппарат в порядке»), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.
— Жизнь человека — есть игра, — объяснял он.
Так как он часто уезжал по каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.
— Приятного аппетита, — говорили ему.
— Адекватно, — отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от еды.
Наконец
— Перекинемся? — предлагал он, встряхивая шахматную доску.
Расставляли фигуры.
— А Годунов меж тем приемлет меры, — урчал Марат, хищно, как продуктовый склад, оглядывая шахматную доску.
Он жал ручной эспандер, перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.
— А вот мы хлопнем ладью, — сообщал он, берясь за фигуру, — нет, не торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет. Каково теперь вашему ферзю? Непроходимец!
Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и прицеливаясь, и наконец заказывал: «Бью в Марью Ивановну» или «Бью в Тулуз Ла-трек!» и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.
— Вот в таком ключе! — говорил Марат.
Он как никто другой подходил к санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры.
Кварц он называл «Под солнцем Мексики», стоя под горячим душем, распевал: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех» — и ранним утром ходил по коридору, стучал во все комнаты: «Аврора! Вставайте на поток взвешивания».
Переимчив он был, как скворец, и любознателен удивительно.
В санаторий приехала интеллигентная седая дама — доктор биологических наук. Через час Марат отвел меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся на трое суток.
— Вот это да! Сизифов труд. — Он никак не мог успокоиться.
Вечером он сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.
— Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы — кошмар! — практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый паспорт. Прохиндеи!
Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.
— Побаловалась день, и хватит, — сказал он про бабочку. — Безнадежка!
В санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в неведомую даль.
Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были у Венеры с Марсом: они жили или не жили?
Утром после зарядки с гантелями он кричал с балкона на балкон:
— По сравнению с вами, профессор, я варвар.
— Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.
— Десять с фунтиком! — отвечал Марат. — Снимаю перед вами шляпу, профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения были у Фаэтона с Юноной, они жили или не жили?
К концу срока Марат получил телеграмму: «Множество лет счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений». Внизу от телеграфистки стояло: «Эдем, верно?»
Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на санаторском микро-автобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем более что в столовой висело объявление: «Сегодня ужина не будет, будет лекция о долголетии».