Волшебный фонарь
Шрифт:
По дороге наскочили на автомобильную аварию — в кювете лежал «Москвичок», хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел остановиться, но Марат авторитетно сказал:
— Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые преуспевают.
И автобус легко покатил дальше.
Мест, как обычно, в ресторане не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал ему:
— Тише,
В это время прибежал метр, стал раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.
— Сделайте там шампанское и «табака».
Скоро целая делегация белых официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда «табака» в кратерах из зелени.
Поднялся пиршественный гам. Все потянулись чокаться с Маратом.
И, глядя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как мальчика, окликали — Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия великого французского революционера.
Марат поднял бокал.
— За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте!
Интеллектуальная девица, за которой он в последнее время красиво ухаживал и которой было немного стыдно за него, игриво сказала:
— Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев.
Шепотом ей разъяснили:
— С вас будут снимать оттиски е г о пальцев.
Много лет после этого я не видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:
— С категорическим приветом!
Из суетливой городской толпы отделился Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и разбогатевшие молодые пробойные поэты, с толстой самшитовой палкой с серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность. Он оборовел, и шуба и шапка делали его еще толще и царственнее среди кепок и беретов.
— В вашем лице я приветствую ваши щеки, — сказал он придурковатым голосом.
— Как здоровье, Марат?
— Вскрытие покажет, — и он громко захохотал, рот его был набит золотом, как ломбард.
Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул у меня изо рта трубку и прочитал на ней: «Главтабак».
— Как пишут в газетах — комментарии излишни, — сказал он. И показал свою массивную, благородно-коричневую, обугленную: — Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет Сингапуром.
Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно мокасины.
— Суоми? — осведомился он.
— Нет, в ГУМе.
— В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника, своего дантиста, — сказал Марат. — Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы, Гидеон Михайлович, — могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я открываю шкаф и спрашиваю: «Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!»
Марат поиграл ключиком зажигания.
— У тебя кара все нет?
— Такси.
— Я вот выпил, оставил машину в гостях, —
Потом завистливо взглянул:
— Не женился?.. А я вот уже третьей парашют привязываю.
— Что так?
— В каждой семье бывают опусы, — отвлеченно сказал Марат. — Правда, парторг говорит: «Девку имеешь — имей! А семью цементируй». Философ… — Он засмеялся. — Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло, открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, — Марат хохотнул. — Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он умирает по ней. Умирает — не то слово, посылает хризантемы, шоколадные наборы. Моя любовь! Она красивая — это не то слово. Корифейка! Это явление! Моя болевая точка. — Лицо его затуманилось. — О, рассказать мою жизнь, это роман «тысяча и одна ночь» и «тайны парижских трущоб» Эжена Сю. Я прошел огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально.
— А где ты сейчас работаешь?
— По музыкальной части, — небрежно ответил он. — Мельпомена. Слыхал? Но есть идея перейти в юридическую практику. С точки зрения мирового пульверизатора. Холодильник, между прочим, могу устроить — «Ока». Справку врачебную можешь сделать, что нужен холодильник для лекарства?
— Какого лекарства?
— Матка боска, ну ты вроде хворый.
— Кстати, это бывает.
— Тогда две справки. Схватываешь?
Прощаясь, он вдруг печально сказал:
— Это, между прочим, правильная наука — диалектика, все течет, все изменяется. Салют! Соединимся по бильдаппарату.
После этого Марат нанес мне визит. Звонок был, словно горит дом.
Только я открыл двери:
— А какие у вас потолки — два семьдесят? Паркет югославский?
И, еще не сняв пальто, в шапке прошел по комнатам, заглянул на кухню, открыл дверь в ванную:
— А плитку надо бы розовую или голубую, унитаз же изысканно — черный. Сориентировался? Главное, друг, декорум.
Через десять минут он уже принимал ванну, и слышно было, как он под шум воды мурлыкал: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы»…
Я пошел в гастроном, а когда вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что это я пришел к нему в гости.
Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные полки.
— Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно.
Мельком он взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.
— Жили, не жаловались.
Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.
— А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а?
Потом подошел к столу:
— Что на станке?
И, взглянув прямо мне в глаза, медленно произнес:
— Каждый врет на своем участке?