Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Ленэгр был так смущен, что даже весь порозовел. Он взял рукавицы, надел их на руки, они пришлись впору его небольшим рукам.
— Сколько я вам должна, месье Ленэгр? — спросила я.
— Триста франков, мадам, — отвечал он машинально, с интересом разглядывая узор на рукавицах. — А какие они красивые! — любовался профессор.
Я вынула деньги из сумки. Для меня это была огромная сумма. Ленэгр поднял глаза, заметил деньги, взял их и спрятал в ящик стола, положив туда же и мои рукавицы. Мне показалось, что на мгновение он смутился, но сразу же пришел в себя.
— До свидания, оставьте мне
Он не пошел меня провожать, это сделала его медсестра. Молодая красавица с обаятельной улыбкой помогла мне одеться и неслышно закрыла за мной дверь, пожелав мне доброго здоровья.
Через месяц я вернулась в Москву. Пакет от Ленэгра уже лежал на моем письменном столе. В нем было подробнейшее исследование всех моих недугов, настолько точное, что я с интересом читала этот анализ моей сердечной деятельности. Поистине Ленэгр был одним из лучших кардиологов в мире. Был, потому что он вскоре умер, выходя из своего фешенебельного подъезда, чтобы сесть в автомобиль. Незадолго до смерти он вступил в брак со своей красавицей медсестрой. Сердце знаменитого кардиолога не выдержало, как это часто бывает со вступающим в неравный брак.
Видимо, как всякий большой талант с горячим, деятельным темпераментом, замаскированным замкнутой внешностью, он не умел жить, придерживаясь своих мудрых советов, которыми он вылечивал тысячи больных сердец, этот крупнейший специалист с внешностью буддийского священнослужителя.
Старый приятель
Он лежит на площади Денфер Рошро в Париже. Под ним невысокий пьедестал, вокруг столбики с цепями. На пьедестале начертано: «Национальная оборона — 1870–1871».
Старый приятель — Бельфорский лев! Позеленевший от времени, он слегка приподнялся, отвернул в сторону квадратную свою голову, хвост, длинный, гибкий, словно хлыст, обернулся вокруг задней ноги, а передней он наступил на стрелу — он не даст ей больше вонзаться в израненное тело Франции! Сто десять лет тому назад маленькая крепость Бельфор в горах Вогезах дольше всех других городов сдерживала натиск ломившихся во Францию немецких войск. Комендант Бельфора полковник Денфер Рошро сумел продержаться в крепости всю зиму, до самого весеннего перемирия, и сохранил для Франции единственный город, оставшийся в Эльзасе. За это парижане воздвигли ему памятник в образе льва, а площадь назвали его именем…
Мне было шесть лет, когда мой отец после лета, проведенного на юге Франции, привез нас с матерью и братом моим на зиму в Париж. И тогда меня отдали в школу, чтобы зима не прошла зря.
Школа находилась неподалеку от площади Денфер Рошро, и, возвращаясь домой, я каждый раз проходила мимо памятника. Почему-то Бельфорский лев мне нравился больше всех памятников Парижа, даже больше мраморных коней, купающихся в пене люксембургского фонтана, возле которого мы тоже часто гуляли детьми…
Память переносит меня в юность, когда после долгого перерыва мы снова отправились с отцом в Европу, уже на выставку советского
Тридцать пять лет прошло с тех пор. И вот я снова оказалась в Париже.
Тридцать пять лет прошло с последней встречи со старым приятелем — Бельфорским львом. Он все так же лежит на своем каменном ложе посреди площади. Раньше вокруг него ездили омнибусы, кареты, фиакры, сейчас его объезжают тысячи машин. Семь улиц втекают в площадь, и старинные высокие узкие дома, словно корабли острыми килями, плывут на льва со всех сторон. И бульвары подгоняют к нему ряды лип, каштанов и тополей. Бульвар Распай, бульвар Aparo, бульвар Сен Жак. Пышные бульвары Латинского квартала… Здравствуй, Бельфорский лев!
Смотрю в колодец
Наверно, голуби всего мира на заре стонут одинаково. Этот стон разбудил меня поутру в маленькой комнате отеля «Мольер». Самый центр Парижа. Узенькая улочка. Там, где она скрещивается с улицей Ришелье, подпирая угол дома, в бронзовом кресле сидит бронзовый Мольер. От него я начинала все походы по Парижу и к нему возвращалась. Он служил мне на первых порах ориентиром.
Окно моей комнаты на четвертом этаже выходит на квадратный двор, глубокий, как колодец. Две стены его заняты отелем, а в окнах противоположных стен видна вся жизнь соседнего дома. Смотришь вверх — там квадрат неба: синий в ясную погоду и серенький в пасмурную. Смотришь вниз — выложенный плитами квадрат двора с внутренними входами в квартиры. Посреди двора чей-то старенький автомобильчик «рено». Тихо. Париж дает о себе знать отдаленным гулом. Утро начинается с того, что по плитам двора стучат каблуки-шпильки, скрипят двери, вприпрыжку убегают школьники.
— Анри, ты не забыл свой рогалик к завтраку? А яблоко?..
— Люсьен!.. Люсье-е-ен!.. Алло! Брось мне в окно сетку, в овощном свежие артишоки…
Молодой муж в пижаме (одна щека намылена) бросает в окно сетку:
— Лови!
— Есть!
Снова цоканье каблучков-шпилек по серым плитам двора.
На крыше грохот железных листов. Два парня в синих комбинезонах чинят крышу, они ползают по ней, стуча молотками, и беспрерывно хохочут, что-то рассказывая друг другу.
— Ты себе представляешь? Она открывает дверь и говорит: здрасте! Ох-хо-хо-хо! — грохочет рыжий, как огонь, парень, стриженный ежиком, с худым веснушчатым лицом.
Первый парень — черноволосый, с усиками над румяной откровенной улыбкой — издает свист, и оба хохочут над чем-то, им одним понятным, так заразительно, что невольно начинаешь улыбаться.
Мне вспоминается, что раньше постоянно говорили, что французы люди легкомысленные. Я бы изменила окончание: французы скорее «легко мыслящие», и юмор их, и легкость неповторимы.