Вольтерьянцы и вольтерьянки
Шрифт:
«Подтолкни, когда начнется», — прошептал Михаил.
«Что?» — обескуражился Николай.
«Как что? История!»
Имя вскоре было произнесено громогласно. Де ля Морлье затылком немедленно почувствовал, что появился Вольтер. Интуисия и сплетни его не обманули: сегодняшний спектакль перерастет в грандиозный фонтан эмоций, в своего рода революцию театра! Ну что ж, Вольтер, мы готовы ко всем неожиданностям! У тебя свой театр, у меня мой! Пусть великий Вольтер увидит великого Морлье! Либо триумф, либо Бастилия для нас обоих!
Едва начал задергиваться занавес, вождь клаки встал со своими оглушительными аплодисментами.
«Да
Клака взорвалась, словно весь пороховой запас Парижа.
Старик погрозил де ля Морлье длинным пальцем и отступил в глубину ложи. Шум в театре стоял такой, словно вечер уже кончился, а впереди было еще пять скучнейших действий великолепной трагедии «Семирамида». Де ля Морлье начал пробираться к ложе драматурга. С удивлением он заметил, что его опередили два молодых лапландских фафа. Они уже раскланивались перед ложей и восторженно прижимали руки к груди, умоляя властителя дум всей мыслящей Европы обратить на них свое внимание.
«Мэтр Вольтер, мы к вам с великолепными комплиментами от всей мыслящей России!» — старался перекричать шум Лесков.
«…эр…ы…ам…леп…ента…мион…рюси…» — гудел вслед за ним Земсков.
«Как, вы из России, господа?! — с живостью и любезностью повернулся к ним этот до странности моложавый старик. — Какой сюрприз! Весь мир сейчас смотрит на Санкт-Петербург! Ваша молодая императрица восхищает мыслящую Францию! Подумать только, республиканка на троне!»
Весь мир мыслящий, а гениев мало, почему-то в этот момент подумал Миша, но смирился: и не должно быть много. Хорошего вообще мало.
«Мэтр Вольтер, у нас к вам устное послание от кругов? близких…» — начал было Николай, но был прерван вошедшим в ложу де ля Морлье. Вальяжный огромный индюк, тот раскрыл Вольтеру свои объятия: «Послушай, Вольтер, твоя пьеса нынче звучит по-новому! Признайся, ты снова прошелся по ней своим легкокрылым пером?»
Уноши— посланцы обескуражились от такого обращения к великому писателю: на «ты», да еще и с покровительственным объятием! Поистине он всемогущ, этот король клаки! Не просыпалось, однако, и горсти секунд, как они заметили, что и Вольтер был огорошен сим панибратством. С неприязненно изменившимся и несколько хищническим выражением лица он отстранился. Объятия пришлось закрыть, так и не получив искомое, то есть тщедушные плечики живого классика.
«Легкокрылым пером? Вам, Морлье, очевидно, никогда не избавиться от высокопарного стиля!»
Кавалеру де ля Морлье лучше было бы после этой реплики ретироваться, однако присутствие молодых иностранцев, только что вставших под его знамена, сбило его с толку. Пытаясь не опустить лица, но все-таки снизив тон, он предпринял еще одну попытку:
«Ну ты же знаешь, мой великий Вольтер, ведь я всецело человек театра… язык — это твой волшебный дар, увы, не мой… я просто был в восторге от восторга восторженной публики, охваченной восторгом… я хотел сказать — триумфом…»
Он сделал еще шаг к объятию и совсем уже обескуражился.
На этот раз Вольтер не отступил, но, напротив, вскинулся петушком. Одним пальцем левой руки он уперся в живот величественной фигуре, а двумя пальцами правой ухватил звезду таиландского короля, сделанную, как злые языки несли по Парижу, довольно искусным мастером на рынке Сен-Дени.
«Послушайте, Морлье, когда вы избавите меня от ваших похвал, от вашей гнусной клаки, от вашей дружбы, черт вас побери?! Мне почти семьдесят лет, вы умеете считать? Я полвека в театре, вы это понимаете? Я не нуждаюсь в ваших отрепетированных восторгах! Не ждите, мусьё, я не заплачу вам за этот спектакль ни су!»
Произнося все это, Вольтер не переставая крутил в пальцах таиландскую награду вождя клакеров, и, когда тот, весь в пару от возмущения, покинул ложу, сверкающая бляха осталась на ладони драматурга.
«Клянусь Мельпоменой, в Сиаме делают замки покрепче!» —
Начался и закончился почти бесконечный спектакль. В главной роли блистала несравненная Мариан Декурвиль. Клака отвечала на объявление войны. Начиная уже со второго акта в зале стали все чаще слышаться зевки. Начиная с четвертого акта кое-кто из непосвященной публики невольно стал присоединяться к зевоте. Вольтер, не отрываясь, смотрел на сцену, шептал за актерами, хмурился при ошибках, а иногда вскакивал и кричал «непроспавшимся»: «Варвары! Идиоты! Вас нельзя пускать в театр! Вы ничего не понимаете! Убирайтесь!» Зрительный зал в этих случаях разражался аплодисментами и криками: «Ура, Вольтер!» Незаконный приезд ссыльного писателя в Париж будоражил всех. Пополз — не улиткой, господа, а стремительной ящерицей — слух, что Морлье получил взятку от полиции. Кое-где в зале начинались потасовки. Словом, спектакль удался.
Все это время Николя и Мишель, которых Вольтер усадил рядом с собой, смотрели не столь на сцену, сколь в залу. Ничего подобного в петербургских дворцовых театрах было ими не видано не токмо в дворцовых театрах, но ниже и в собственном кадетском корпусе, где разыгрывали «Принца Датского» в переводе г-на Сумарокова. Нет, недаром, видно, как сказывают, Государыня недавно рекла: «Эта чопорница, моя столица!»
На выходе из театра возбуждение публики не только не ослабло, но, казалось, еще больше подогрелось. Толпа медлительно колыхалась, словно не хотела расходиться. То тут, то там, иногда даже хором, продолжались провозглашения осанны Вольтеру. Где-то пели дерзкие уличные песни. Сталкивались противоборствующие группы клакеров. Кавалер де ля Морлье пытался пробиться к виновнику этой смуты, и это ему в конце концов удалось. Он уже принял позу для произнесения страстного монолога, когда великий Вольтер атаковал его, выставив кулачки. «В молодости, в Англии я брал уроки пагализма! — кричал он. — Сейчас покажу свое искусство, недостойный шарлатан!» Морлье успел было схватить его за шиворот, но тут же скорчился отрезкой боли под двенадцатым ребром справа. Английские навыки драматурга не пошли впрок клакеру. Похохатывая, Вольтер схватил за плечи двух российских юнцов и немного на них повис. «Ну кто победил, господа россияне? Теперь я могу двумя пальцами показывать первую букву моего имени и провозглашать: VICTOIRE! VICTOIRE!» После стычки он был несколько растрепан, в частности, осыпались некоторые изумруды. Миша протянул ему их в ладошке: оказывается, подобрал.
«Ну теперь отправимся, молодые петербургские театралы! — командовал распетушившийся старик. — Поедете в моей карете! Скажите, это правда, что дамы в Петербурге носят под кринолинами маленькие топорики?»
В карете он попросил у своего секретаря Лоншана ножницы и точными движениями срезал излишки кружев с манжет и воротников своих новых поклонников. «Так будет лучше. Поверьте моему опыту, друзья. Вам сколько лет?»
«Сорок, — ответствовал Николя. — В том смысле, что на двоих, мой мэтр».
«А нам с Лоншаном на двоих сто сорок, мальчики».
Лошади цокали копытами по кругленьким камешкам какого-то богатого квартала. В освещенных окнах явно под музыку проходили силуэты расфуфыренных людей. Париж не спешил в постель.
«А куда мы едем?» — поинтересовался Мишель. Ему, собственно говоря, было все равно, куда ехать, потому что по всем приметам, а особливо по сочетанию унылостей «Семирамиды» с воспоминаниями о матушке Колерии Никифоровне, а также по несходству рязанских природных числителей с азиатскими подвывающими знаменателями ему было ясно, что лошади в конце концов понесут и где они, в какой фантазии остановятся, не скажет и старик Вольтер.