Воля дороже свободы

Герасименко Анатолий

Петер обязательно вернулся бы за теми, кто оставался на ферме, но не мог бросить Ката в таком состоянии. Поэтому, высадив освобождённых пленников в центре Рунхольта, он доехал до дома, где жила Фрида, остался там с Ирмой, и они втроём принялись приводить Ката в чувство. Усилия их увенчались успехом – хоть и спустя немалое время. У Фриды была хорошая аптечка.

Когда Петер рассказал всю эту историю Кату, тот сперва решил, что ему капитально отшибло мозги.

– Повтори-ка, – попросил он заплетающимся языком. – Рейдеры… Они что сделали?

– Они мне помогли, – начал заново Петер. – Снарядили экипаж и затащили

тебя внутрь. Знаешь, забавно: они тебе ещё и пистолет в карман сунули, ну, тот, из которого ты стрелял, потому что решили, что он твой… Потом отключили обручи у всех рабов и пообещали, что доведут их до Рунхольта. Вообще, хорошо бы проверить, получилось ли у них всё, как надо. Но это, наверное, слишком опасно. Представляю, как их шеф рассвирепел, когда явился с утра на ферму.

– Мать-перемать, – сказал Кат, откинувшись на подушки. – А ты не шутишь?

– Какие шутки! – захлопал глазами Петер. – Ты тяжёлый, за сотню килограммов! Сам бы я в жизни не справился!

Кат потёр лоб. Голова болела так, словно кто-то вворачивал в мозг смазанное ядом сверло.

– Что же она с ними сотворила? – спросил он.

– Ирма… – Петер замялся. – Когда она поёт, то многое, что человек пережил – он переживает заново. С прежней силой. Знаешь, я читал, что плохие воспоминания со временем стираются, забываются – особенно то плохое, что сделал сам. А тут всё вспоминаешь с той же, м-м… интенсивностью. И даже сильнее. Я понятно объясняю?

Кат покачал ладонью: мол, более-менее.

– В общем, на людей это действует как бы отрезвляюще, – продолжал Петер. – Думаю, тот, который выпустил рабов – он тоже через что-то такое раньше прошёл, вроде плена или рабства. Не знаю… Жалко только, что этот эффект остаётся ненадолго. На день, на два. Бандиты потом сами удивятся, что так себя вели.

– Их дружки, поди, ещё больше удивятся, – фыркнул Кат. – Ну, а тот, рыжий, которого я выпил?

Петер качнул головой:

– Песня Ирмы… Вроде как напоминает человеку, что он – человек. Очищает душу. Вот эта свежесть, с которой всё чувствуешь заново – она смывает то, что наросло. Грязь, равнодушие. Когда Ирма со мной в первый раз такое сделала, я вспомнил, как мышонка в детстве поймал. В мышеловку. Веришь, три дня спать не мог. Всё мышонка жалел. Больше, чем раньше. Потому что тогда маленький был, не понимал, как тот мучился, а теперь-то понимаю…

– Ясно, – проворчал Кат.

– И вот, – зачастил Петер, – те, у которых что-то ещё осталось хорошего, ну, под всякой грязью, они вспоминают, каково это – быть чистыми. А рыжий, наверное, никогда чистым не был. Или был, но так недолго, что уже и не вспомнить. Может, детство непростое…

– Не сомневаюсь, – сказал Кат. – Житьё у него тяжкое было. Наверняка. А ещё он упоролся штоффом, или как это там называется. Я почувствовал, когда дух пил.

– М-м, – протянул Петер, отводя взгляд.

Кат прижал ко лбу собранные щепотью пальцы. Это принесло облегчение, но, стоило опустить руку, как боль вернулась в удвоенном размере. Простыня на кровати была сырой и пахла мышами, подушка казалась каменной.

– А где мы вообще находимся? – спросил он.

– В гостинице, – отозвался Петер. – Называется «Отель «Гросс Рунхольт». Переехали сюда в ту же ночь. Верней, уже под утро. Фрида настояла, сказала – дома теперь

небезопасно.

– И то верно, – пробормотал Кат, прикрывая глаза, чтобы комната не вертелась волчком. – Слушай, а как это твоя Ирма дала себя в плен взять при таких-то возможностях?

Петер коротко вздохнул.

– Её возможности проявляются, только когда я рядом, – сказал он. – Очень специфичный дар.

Кат хмыкнул:

– Надо же. Не слишком удобно.

– Не слишком, – серьёзно кивнул Петер. – Поэтому мы постараемся больше не разлучаться.

Кат хотел сказать: «Хорошо, что она для меня не стала петь», – и ему даже показалось, что он это говорит. Но он тут же вынырнул из забытья, понял, что ничего не сказал, и заснул уже по-настоящему.

Он вообще почти всё время спал в первые трое суток. Просыпался только, чтобы взять у Петера немного пневмы: энергия постоянно утекала из тела, как вода сочится из чашки с трещиной. Духомер едва светился, голова трещала, и Кат сквозь сонное отупение думал, что пришла, наконец, последняя стадия болезни. Что он так и помрёт здесь, в убогом клоповнике, лёжа на провисшей сетчатой кровати под потолком со следами потопа. И что Петер помрёт вместе с ним, впустую потратив собственный дух на попытки излечить упыря.

Но Кат во всём ошибся.

Во-первых, Петер оказался не единственным донором. Его сменяли Ирма с Фридой, так что от постоянных, требовавшихся Кату вливаний никто не пострадал. Во-вторых, духомер постепенно налился ровным, немеркнущим сиянием, что явно свидетельствовало об улучшении дел. Кат вновь начал удерживать в себе энергию. Значит, болезнь ещё не взяла его в оборот, как Аду.

И, в-третьих, он не помер. Правда, встать с постели смог лишь через пять дней. Но, пожалуй, это был неплохой результат для человека, поймавшего лбом заряд боевого жезла.

А ещё спустя два дня в гостинице объявился Энден и сообщил, что доделал бомбу. Он всё это время где-то пропадал; по его словам, воспользовался старыми связями и сумел получить допуск в какую-то частную лабораторию – неплохо оборудованную и, в отличие от институтских мастерских, не разворованную. Главное же преимущество лаборатории заключалось в том, что про неё не знали рейдеры. Так что Энден работал в полной безопасности. Трудился на совесть, не покладая рук, почти круглыми сутками, и ему помогали двое ассистентов. Пришлось, конечно, изрядно потратиться: в ход пошло золото, которое Кат получил от Килы во время последнего визита на Китеж.

Зато теперь бомба была собрана и готова к действию.

То есть, к взрыву.

Так что Кат взял немного пневмы у Петера (чтобы не так дрожали ноги) и отправился в ту самую лабораторию. А вместе с ним неизбежно отправился Петер. И – столь же неизбежно – Ирма.

Бомба выглядела невзрачно: широкая металлическая бочка, поставленная дном на тележку. Округлые бока; плоский, выкрашенный серой краской верх. В высоту она едва доставала Петеру до пояса. Колёса тележки, широкие, с толстыми шинами, Энден снял с какого-то другого устройства, предназначавшегося, по его словам, для исследования болот вокруг Рунхольта. В болотах собирались разведывать ценные ископаемые, но потом исследователям свернули финансирование. И вот колёса пригодились – как и самоходный привод, благодаря которому бомба могла проехать несколько вёрст по прямой.