Воля небес
Шрифт:
Подьячий отошел к сундуку, на котором у них было разложено их скромное ночное угощение, наполнил сидром свой кубок, протянул побратиму. Тот в несколько глотков выпил, перевел дух, утер рукавом губы:
– Князь Владимир Старицкий вскорости на трон московский взойти полагал. Еще сим годом. Ефросинья [9] в том уверяла в точности. Чародейка у нее чухонская на костях гадает верно, в будущее глядеть умеет. Епископ Пимен, как его царь после снятия митрополита Филиппа из Москвы выслал, с ними стакнулся. Князю царство, ему кафедру. Басмановы с ними, Сигизмунд польский помощь обещал. Еще многие бояре новгородские подписались за Владимира Старицкого вступиться
9
Княгиня Ефросинья Старицкая, урожденная Хованская, мать князя Владимира Старицкого, двоюродного брата Ивана IV. В отличие от самого Владимира предпринимала активные действия для продвижения сына на трон, отметившись и во время болезни Грозного, и в более поздних заговорах.
– Ты-то как в деле сем замешан оказался?! – перебил его Басарга.
Боярин помолчал. Налил себе вина, выпил. Спросил:
– Паломницу помнишь, что сироту к тебе в приют привозила? Ну, которая со мною была?
– Да я ее и не видел толком! Лицо все время прятала.
– Одоевская она. Жене Владимира Старицкого племянница… – Софоний медленно сжал правую руку в кулак, с силой постучал себя по лбу: – Княжна она, княжна, княжна!!! А я пес безродный, ни предков, ни племени. Ефросинья место конюшего обещала, при новом дворе царском. Конюший же, сам понимаешь, положение достойное. От такого даже князья не отвернутся. Тем паче, что мне Одоевские благоволят.
– Сюда зачем пришел, изменник? – сухо спросила его Мирослава.
– Вас упредить! – горячо ответил боярин. – Спасаться ведь надо! Вы тоже в заговоре, вы Пимену сторонники известные. Супротив митрополита старого за него подрядились, в свиту царскую по слову Пимена попали…
– Я, Софоний, царю в том еще до Рождества покаялся, – положил руку на плечо побратима Басарга. – Прощение свое получил и службу с чистой совестью продолжаю. И тебе советую так же поступить.
– Эка ты сравнил, – поежился боярин. – Ты токмо дела церковные помутил, с митрополитом повздорил. Я же супротив самого Иоанна, так выходит, помышлял.
– Иоанн мне сказал, что один раскаявшийся грешник дороже тысячи праведников. И что тому, кто без принуждения признался, верить можно, как вовсе невиновному. За первый проступок царь никого и никогда жестоко не карал. Поклонись ему, прощения попроси. Клятву дай более не злоумышлять. Иоанн Васильевич твое покаяние примет, я его знаю.
– Или покаяться, или в Литву бежать, – сказала Мирослава, приподнявшись в постели. – Ну, или в Крым.
– Если серебро в заначке есть, можно и побежать, – пожал плечами подьячий. – Иначе как жить? Побираться? На службу проситься? Так в Литве, мыслю, своих бояр в достатке, милость у короля есть кому просить. В Крыму же… Первым делом от веры христовой отречься потребуют. Нет, Мирослава, то для честного человека не выход. Государю нужно повинную нести. Иного пути нет.
– А коли не примет? – передернул плечами боярин Зорин.
– Лучше гнев царский, чем чужбина, – ответил ему Басарга. – Иоанн крови не любит, голову не снимет. Гнев уляжется, служба вернется. Друзья и побратимы пропасть не дадут.
Софоний задумался. Прошелся по светелке и уперся лбом в бревно внешней стены, вздохнул:
– Я не один. Она со мной бежала. Пока не заметно. Ныне
– Ну, так это дело обычное, – усмехнулась Мирослава. – Уж я-то знаю.
– Если Иоанн не простит… Ты ее примешь, друже?
– Эт-то как?! – вскинулась княжна.
– Я о приюте молвил, – торопливо успокоил ее боярин Зорин. – Найдется место для ребенка еще одного и княжны опальной?
– Опальная княжна гнев на дом призрения навести может, нам это ни к чему! – неожиданно твердо отрезала княжна Шуйская. – А дитятку чего не приютить? Пусть растет.
Ее можно было понять: четверо из «сирот» были ее детьми, и привлекать к приюту лишнее внимание Мирослава не желала. Охотясь за заговорщиками, царские опричники сгоряча могут все окрест разорить, чтобы враги государевы пристанища больше не получили.
– Но хоть за детей можешь быть спокоен, – пообещал боярин Леонтьев.
– И на том спасибо, – кивнул Софоний. – Ладно, пойду…
– Ку-уда?! – встрепенулась княжна. – Ты, боярин, смотрю, вовсе разум потерял! Куда ты пойдешь среди ночи по царским хоромам?! Тебя стража через пять шагов повяжет, и тогда уж точно ни в какое покаяние никто не поверит. Решат, что ты тать ночной и смертоубийство умышлял. Или еще чего. Сам сгинешь, и нас под монастырь подведешь. На сундуке, вон, ложись. У служанки моей, Горюшки, тюфяк должен быть. Днем, как все проснутся, в суете общей осторожно и ускользнешь.
Ночь Басарге и Мирославе Софоний, конечно же, испортил. Да еще и собираться на службу княжне пришлось тихо и осторожно, чтобы гостя не разбудить. Она ушла на рассвете, чтобы успеть к одеванию царицы. Бояре поднялись сильно позже, когда в коридоре то и дело слышались шаги хлопочущих по делам людей, тут и там хлопали двери.
– Ну что, идем к царю? – предложил подьячий, после того как оба оделись и подъели оставшиеся с вечера сласти.
– Куда я в таком виде? – красноречиво провел рукой по небритой голове [10] Софоний. – Одежда оборванная, сам немытый. Переодеться бы надо, в баню сходить. Агрипину предупредить, на что решился. Скажу, чтобы к тебе шла, коли не вернусь. Приютишь?
10
На Руси бояре отпускали волосы только в знак траура. Обычно голова была бритой и прикрыта тафьей (тюбетейкой).
– Значит, княжну твою Агрипиной зовут?
– Ныне места себе, мыслю, не находит. Ушел ввечеру и пропал. Пойдем, покажешь, где остановился, и я к ней побегу.
На постоялом дворе боярина Леонтьева ждал неожиданный сюрприз: Карст Роде, в одной лишь малиновой рубахе поверх портов, жадно пожирающий из лотка бледно-желтую жареную капусту. Еще из лотка торчали куцые гусиные окорочка. Похоже, капуста запекалась вместе с ними.
– Тебя чего, до исподнего по дороге обобрали? – окинул его взглядом Басарга.
– В стирку все свое отдал, господин. – Датчанин старательно облизал руки. – Вчера вернулся, да сразу в баню отправился, как сие у нас на Руси заведено. А в чем одет был, кучей бабам отдал. Пусть вычистят. Тебя же дома не было, посему и не доложился.
Вести себя Роде так и не научился. Хозяином Басаргу признавал, но вставать при нем не вставал, подобострастно не кланялся, а коли что и изображал – так это ужимки дикарские с прыжками и помахиваниями, каковые смотрелись забавно, но никак не уважительно. Кабы холопом был простым, а не пленником – давно бы кнута схлопотал. Но военнопленных пороть, как простолюдинов, нигде не принято. Это ведь человек свой, служивый, боярского рода. Нехорошо. Опять же, выкуп пленник внесет, домой вернется – в очередной сече можно уже самому к нему же в полон попасть… И что тогда? Известное дело: как ты к людям – так и они к тебе.