Воля небес

Прозоров Александр Дмитриевич

– Князя Михаила проклинают? – вскинулся Щерба Котошикин. – Кто смеет?! Почему?

– Языков черных много, – пожал плечами епископ. – Сказывают, при малолетстве своем обманом возвышения добивается, славы незаслуженной ищет, с чернью заигрывает, худородных возвышает, на стол царский метится…

– Как в битве можно обманом возвыситься?! – возмущенно сжал кулак боярин. – Сеча лютая, кроме крови и отваги, иных уловок не признает!

– Тебе ли удивляться, боярин? – покосился на него священник. – Завистникам и неудачникам до крови и отваги дела нет, не знают они такого пути к возвышению. Иного и от соперников не ждут. И потому людям чести ничего, кроме проклятий, сыскать в этом мире не удается. И, боюсь, князя Скопина

его честь и преданность земле русской до добра не доведут.

– Кто может желать зла воеводе Михаилу Васильевичу? – не поверил епископу боярин. – Да за его здоровье каждый смертный на земле русской молится, от царя Василия до последнего смерда!

– Именно это и страшно… – Священник перекрестился и опустил глаза долу, явно молясь [3] .

Боярин Щерба тоже перекрестился, мысленно пожелав храброму и умелому не по возрасту воеводе долгих лет во здравии. На большее его благочестия, увы, не хватило.

Некоторое время путники ехали молча, пока Котошикин, озвучивая свои думы, не произнес:

3

К 24 годам Михаил Скопин-Шуйский успел разгромить армию Болотникова и польско-литовскую армию – после чего и был отравлен. После его смерти выбитые из России поляки снова захватили Москву.

– Вестимо, настроение у тебя сегодня плохое, святой отец, коли всем честным слугам ничего, кроме вечного проклятия, не предрекаешь.

– Иные, сын мой, от рождения прокляты, – негромко ответил епископ. – Те, кто ни роду, ни племени своего не ведает, ни отца, ни матери никогда не видел и растет токмо на попечении людей доверенных, не ведая того, князь он али купец, боярский сын али царевич. Тяжкий крест сие – сиротство при живых родителях. Проклятие рожденных во грехе, за чужую слабость судьбой своей платящих. Кому любовь – а кому сиротство безымянное.

– Нечто и не вспоминают отец с матерью о чадах своих? – усомнился боярин. – От собственной крови отрекаются? Не посмотрят на них, не обнимут, не помогут?

– Ну, положим, не безумны уж вовсе-то те, что грех допускают, – покачал головой священник. – И приезжают, и обнимают. Токмо тайны внимания своего не раскрывают никогда. Не признается же княжна родовитая, что у нее сын али дочь внебрачные растут? На позор подобный никто не согласится! Да и боярам женатым подобная слава ни к чему. Посему никогда и не догадается чадо, что мать родная его навестила, расцеловала, слезу на щеку уронила, а не паломница случайная. Так и живут в безвестности. Учителя у них, может статься, лучшие из лучших: и наукам земным учат, и искусству ратному, и мастерству лекарскому. И оружие у них лучшее, и броня, и кормят хорошо, и одевают, ровно княжат. Ан все едино, главного сим не изменить. Сироты безродные растут, а не знать столбовая [4] .

4

Столбовые бояре – представители древних родов, внесенных в «Столбцы»: старинные списки о предоставлении поместий на время службы.

– А-а, так вот оно что! – наконец-то сообразил боярин Щерба, уже совсем иначе глянув на юношей, столь похоже одетых и снаряженных. – Вот, значит, отчего о них так заботятся…

Среди идущих в охране новиков или смеющихся на санях детей вполне мог оказаться и потомок князей Шуйских, и бояр Годуновых. А то и царевич, вынесенный не той бабой, каковой на столе великокняжеском достойно красоваться. Но при том, все едино – царская кровь. Немудрено, что сам Михаил Скопин внимание сему обозу уделил. И, выходит, не обида воеводе Котошикину сим поручением нанесена, а честь

высокая доверена.

– Однако же дрались сироты умело на диво, – похвалил юных воинов боярин Щерба. – Бывалые душегубы супротив них кутятами никчемными казались. Коли и в остальных искусствах они столь же хороши, то в жизни не пропадут, пусть даже и за худородных считаться станут. Такому их «проклятию», святой отец, многие боярские дети токмо позавидовать могут. Те, которых делу ратному старый холоп увечный учит, а грамоте – попик деревенский через субботу, когда трезвый бывает.

– Ну, так ведь не токмо сироты безымянные при обители нашей воспитывались, боярин, – улыбнулся чему-то епископ. – Есть и те, кого отец с матерью нам на воспитание доверили. Али те, кто, хоть и сиротствует, однако же отца своего знает. Равно как то, когда и почему родитель голову свою сложил, честью не поступившись.

– Это как? – вскинул голову воевода Котошикин.

– По совести, – ответил священник. – Вот скажи, сын мой, коли тебе выбирать придется между честью и семьей своей, детьми – что ты выберешь? Живот отдать и сиротами их оставить – али отступить, голову поберечь, пусть даже и с уроном державным? Постой, не отвечай! Я и без того знаю, что честь для боярина важнее, хотя выбор будет ох каким тяжким. Теперь помысли, боярин, будто поклялся я тебе детей твоих принять и наравне с сиротами прочими воспитать, коли ты вдруг в служении державе русской голову свою сложишь. Не в неге, а в учебе. Не в богатстве, а в храбрости. Не в знатности, а в чести.

– Ты меня пугаешь, отче, – поежился боярин. – В сказках деревенских после таковых обещаний сладких душу обычно в уплату требуют.

– Я лишь хочу, сын мой, чтобы поступал ты в делах своих лишь по чести и совести. Не забрать душу твою стремлюсь, а от сомнений тяжких избавить, – степенно произнес священник. – Поступай, как должно. Но коли господь в пути твоем примет от тебя высшую жертву, то хоть о чадах своих сможешь не беспокоиться. В том, боярин, готов тебе поручиться твердо.

– Ты токмо мне обещание таковое даешь, али всем боярам храбрым? – после некоторой заминки спросил Щерба Котошикин.

– Боярин боярину рознь, сын мой, – слегка пожал плечами священник. – Иного токмо благополучие удела своего беспокоит. Таковому мои обещания ни к чему. В походы он лишь по обязанности и за добычей ратной выходит, больше о благополучии своем, а не общем благе помышляет. Такого служивого безопасность отпрысков храбрее ничуть не сделает. Есть иные, которые к славе великой рвутся и к власти над другими. Эти тоже не о державе, а о себе превыше всего пекутся и ради собственного возвышения отчину свою с легкостью предать готовы. Сие, коли помнишь, уже и князь Курбский, и епископ Пимен, и князь Старицкий сотворили, уговорившись земли Новгородские от Руси оторвать, дабы в них всевластными правителями оказаться. Таковых к братству нашему и близко подпускать нельзя, ибо и в нем они верховодить пожелают, а опосля для целей своих мерзких приспособить. Ты же, боярин Котошикин, худородный. Себя на службе, знаем, не жалеешь, однако же ради власти драться тебе смысла нет. Стало быть, не для себя, а для державы стараешься. Вот тебе на случай беды братство наше благополучие семьи пообещать и готово.

– Слова твои лестные, святой отец, – поправил рукавицу на ладони боярин Щерба. – Однако же любое обещание всегда плату имеет. Скажи уж сразу, к чему тянуть?

– Просьба наша будет для тебя привычной, сын мой. Сражаться, себя не жалея, живота не щадя. Токмо в этот раз не города или дороги обороняя, а место пустое, брошенное. Сундук пустой от сокровища увезенного. Но так яро оборонять, чтобы ворог самый хитрый до конца не почуял, что ушла от него добыча. Чтобы на тебя все силы и время потратил, а не на поиски того, что я по воле Господа нашего Иисуса Христа и просьбе побратимов своих ныне средь чащоб непролазных хороню.