Воля вольная
Шрифт:
Мне все это не нужно, — глядел он на дядь Сашу с Колькой, те, с красными, перекошенными от напряжения рожами выкатывали с дороги толстый, коленвалом гнутый листвяшечный ствол. Выкатили, Колька махнул рукой, сам, подхватив бензопилу, шел перед машиной и рассказывал что-то дядь Саше, показывал себе за спину, будто у него там чешется, и смеялся, размахивая свободной рукой. Со спины вырванный клок черной спецовки болтался хвостом… Они ни о чем не думают, понимал Илья. Поехали забросить меня, то есть довезти на машине, а на самом деле ишачат, как проклятые. Это я не знал, а они ведь знали, какая работа их ждет, но не торговались, не предупредили, ничего. Почему так? Он не понимал этого.
Хотя и видел,
Ревели и ревели две пилы на два голоса над стылой осенней тайгой. Жебровский временами слезал к ним помочь, предлагал подменить кого-то, но его снова отправляли в кабину. К вечеру так уделались, что сил готовить еду или натягивать палатку не было. Поели разогретой на костре тушенки с хлебом, Жебровский, выбрав место поровнее, постелил синтетический коврик прямо на замерзший мох и заполз в пуховый спальник. Чувствовал, как гудят и не находят себе места кисти рук. Дядь Саша устроился в кабине под тулупом. Как собирался спать Колька, Илья не знал — Поваренок все возился с бензопилами, точил цепи у костра, прихлебывая что-то из кружки.
Встал Колька первым. Чай сварил, сала нарезал, разогрел тушенку с пережаренным луком на большой мятой сковороде и с хриплыми несмешными шуточками разбудил мужиков.
До базовой избушки добрались ночью на третьи сутки и на другой день храпели почти до обеда. Потом поели, и дядь Саша с Поваренком отправились добить дорогу до Юдомы и посмотреть, как там дальше.
Стоял легкий морозец, солнце красно садилось за пеструю, прикрытую снегом тундру, в островерхие белые вершины далеких гор, как раз в ту сторону, куда уехали мужики. Негустые плоские облака над головой напитались закатными красками и несли их на противоположный, восточный склон неба. Там нежно-розовое густело книзу и ровно стекало в сине-зеленый и густо-сиреневый, подбой. Жебровский наводил порядок вокруг зимовья, разбирал привезенные вещи, вполглаза присматривая за игрой красок и прислушиваясь, не едут ли.
Дорога, которую торили мужики, была древним путем к восточным пределам России, проложенным якутскими казаками три с половиной века назад. С середины семнадцатого столетия, после двух экспедиций Беринга путь использовался, как казенный Якутско-Охотский почтовый тракт с почтовыми станциями, с переменными лошадьми, переменными оленями, а ближе к морю — и переменными собачьими упряжками. Грузы шли в основном на восток, обратно везли мягкую рухлядь — пушнину. В середине девятнадцатого века русско-американская компания обустроила более удобный путь Якутск — порт Аян, и почтовым стал он. За Якутско-Охотским трактом осталось местное и небольшое торговое значение. Ко времени революции тракт исчерпал себя.
До девяностых годов прошлого века дорогой перегоняли оленей, изредка пользовались как зимником на якутскую сторону,
Здесь, в верховьях речек, высокого леса не было, и местами путь сохранился вполне ничего, иногда пропадал в стланиках, но потом снова находился. Если бы удалось проехать до долины Юдомы, дядь Саша с Колькой вернулись в поселок героями. Много добра ушло бы по той трассе мимо ментов.
Илья сварил суп из глухаря, рис потушил с рябчиками, все стояло на теплых камнях рядом с печкой, полный чайник бухтел, в избушке было перетоплено, он распахнул дверь настежь и сел на изрубленный топором порожек. Закурил тонкую коричневую сигарку, прислушался. Машины не слышно, вообще не понятно было, когда они закончат с этой дорогой. Ему не нужен был этот «икряный тракт», более того — мужики мешали. Пока они ночевали здесь, он ничего не мог делать. Ни рыбачить — для этого надо было спускаться в нижнее зимовье, ни даже просто нормально разложить вещи. Избушка была небольшая, на двое одноместных нар, по стенкам и потолку висели на гвоздях какие-то мешки, одежда, продукты в пакетах, везде валялись Поваренковы железки…
Он сидел на порожке, курил и слушал ночь. Ключ за стеной булькотил отчетливо, речку же было не слышно за шумом порывистого и неуютного ночного ветра. В Москве, воображая охоту, он мечтал никуда не торопиться, все наладить, днем быть в тайге, не надрываясь, спокойно, а вечером возвращаться в зимовье, включать музыку и не спеша возиться по хозяйству. У него была компактная, отменного качества аппаратура и много классической музыки. Была дюжина хороших книг. Все это никак не сочеталось с промыслом. Он это отлично понимал, но хотел именно этого.
Мужики и его желания не сходились в одном зимовье. Даже книги некуда было поставить. Он достал два тома Пруста, которого начал читать еще в Рыбачьем, и нервно втиснул на полку среди грязных Колькиных пакетов с крупами и мукой. Надо переждать, — думал Жебровский, докуривая сигарету и ежась от холода, — просто переждать. Они уедут, останусь один, и все встанет на свои места, и может, у меня получится эта моя свобода.
Вернулись за полночь. Жебровский читал книжку и уснул. Проснулся от того, что дядь Саша, кряхтя, с усталым и беззлобным матом снимал сапоги, скрипя нарами. Следом Колька вошел с охапкой дров, высыпал у печки, они раскатились на проходе, Колька хотел подобрать, но, устало махнув рукой, перешагнул и сел на уголок нар к дядь Саше.
Илья молча лежал в темноте. Надо было встать и запустить свет, но ему не хотелось. Заснул бы сейчас до утра, а утром уехал бы в другое зимовье. Он вспомнил вдруг, что не слышал шума мотора.
— Вы пешком? — спросил, садясь на нарах.
— Поломались малость… — Колька шарил лампу, нашел, потряс, лампа была пустая. — Керосин где?
Жебровский накинул куртку, вышел, дернул небольшой генератор, в окошке зимовья, затянутом мутным полиэтиленом, засветилась лампочка. По небу ползли тучи, почти полная луна серебрила края. Ветер не стихал, обещая непогоду.
— Супец! Второе! — Поваренок гремел крышками, голос у него был сиплый и безнадежно уставший, сам же Колька, похоже, оживал. — А я думал, день геолога сегодня.
— День геолога? — не понял Жебровский.
— Кто чего нашел, тот то и съел! У нас повар как забухает на бригаде, так и день геолога. Горячее все, наливай, что ли, Илюха?! Молодца! Наготовил! — Поваренок от удивления впервые назвал Жебровского по имени.
Илья протер половник салфеткой и зачерпнул загустевшее от разбухших макарон темное варево. Дядь Саша аккуратно, руки подрагивали, ставил полные тарелки на стол. Поваренок достал из-под нар потрепанную кирзовую сумку с перевязанными ручками, пошарил в ней и выставил на стол пластиковую полторашку с мутноватой жидкостью, налил по полкружки.