Волынщики

Санд Жорж

— Как, — вскричала Теренция, — ты станешь любить подобную девушку? Нет, Гюриель, этому не бывать! Подумай только о твоем отце, о твоей сестре! Не уходи отсюда, не узнав истины. Я не обвиняю Брюлету и я не верю словам Жозефа. Я уверена, что Брюлета честна и невинна, но пусть она сама нам это скажет, а еще лучше будет, если она нам это докажет. Сходи за ней, Тьенне. Она должна объясниться с нами, прежде чем брат мой сделает такой шаг, после которого честный человек не может отступить назад.

— Не ходи, Тьенне, — сказал Гюриель, — я тебе запрещаю! Если Брюлета так же невинна, как моя сестра Теренция, в чем я нимало не сомневаюсь, то никто

не смеет задавать ей таких обидных вопросов прежде, чем я выполню честное слово, данное ей.

— Брат, подумай только…

— Довольно, довольно! — вскричал он, целуя ее и вырываясь у нее из рук. — Не мне так строго судить о других, когда я сам так нуждаюсь в прощении.

Сказав это, Гюриель бросился вон из комнаты и, не дожидаясь меня, побежал к дому молодых, где дымились трубы, готовился пир и гремел шум и гвалт на всю деревню.

— Бедный брат, — сказала Теренция, провожая его глазами, — никак не может забыть своего несчастия и, может быть, никогда не утешится!

— Утешится, Теренция, — сказал я, — когда узнает, что любим той, которую любят. Я тебе ручаюсь, что он любим и давным-давно.

— Верю, Тьенне. Только достойна ли его эта девушка? Если бы Брюлета с первого раза сказала брату: «Не домогайся, не ухаживай за мной; я обманута и обесчещена», то, конечно, он мог бы пренебречь этим и простить все добровольному признанию. Но позволять ухаживать за собой и, не говоря ни слова, сносить ласки и удивление, тогда как… Тьенне, Тьенне, точно ли ты ничего не знаешь? Не можешь ли ты, по крайней мере, хоть что-нибудь придумать или сказать мне в успокоение? Я слишком люблю Брюлету и не имею духа обвинять ее. Но что скажет мне батюшка, когда узнает, что я не удержала брата на краю пропасти?

— Я могу тебе сказать только одно, Теренция: теперь я менее чем когда-нибудь сомневаюсь в Брюлете. Если кого-нибудь можно было подозревать в этом случае, так только Жозефа: относительно него людские толки имели, по крайней мере, хоть тень основания. Но из того, что сказал нам твой брат, я вижу, что Жозеф чист как снег. Кроме него, я знаю на свете только одного человека, который, не говорю, что способен, но, по дружбе с Брюлетой, находится в таком положении, что мог бы изменить своей чести и уступить искушению. И этот человек — я! Что ж, веришь ли ты теперь мне или нет, Теренция? Посмотри мне хорошенько в глаза и потом отвечай откровенно. Никто никогда и не думал обвинять меня в этом, сколько мне известно, но ведь я мог всех обмануть. Так можешь по крайней мере думать ты, потому что знаешь меня мало и не обязана мне верить на слово. Вот почему я говорю тебе: посмотри мне в лицо и суди сама, могут ли ложь и низость ужиться в моей душе.

Теренция подняла голову и посмотрела на меня без малейшего смущения.

— Нет, Тьенне, — сказала она, — ты неспособен так бессовестно лгать. И если ты спокоен насчет Брюлеты, то и мне нечего тревожиться. Ступай же теперь веселиться, голубчик; ты мне больше не нужен.

— Ошибаешься, Теренция, — сказал я. — Этот ребенок замучит тебя. С чужими людьми он просто мучение, и гораздо лучше будет, если я возьму его с собой или останусь здесь и стану помогать тебе.

— Мучение? — повторила Теренция, посадив ребенка на колени. — Вот еще! Велика важность управиться с такой крошкой! Я детей никогда не нянчила, но уверена, что тут вовсе не нужно особенной мудрости. Ну, мой карапузик, чего же ты хочешь? Кушать?

— Нет, — проговорил Шарло. Он злился, не смея этого обнаружить.

— Ну,

как хочешь! Я не стану тебя неволить. А когда тебе захочется супу, ты мне сам скажешь, я тебе подам и мы станем играть с тобой, если ты соскучишься. Скажи, хочешь со мной играть?

— Нет, — отвечал Шарло, хмурясь и надувая губы.

— Ну так играй один, — сказала спокойно Теренция, опуская его на пол, — а я пойду смотреть, как гуляет по двору маленькая лошадка. Она такая хорошенькая, черная.

Она показала вид, что хочет уйти. Шарло заплакал. Теренция притворилась, как будто бы не слышит. Шарло не вытерпел и подошел к ней.

— Что такое? Что с тобою? — сказала она, как будто бы удивляясь. — Говори поскорей, а не то я уйду. Мне некогда тебя ждать.

— Я хочу посмотреть маленькую лошадку, — пропищал Шарло, рыдая.

— Ну так пойдем, только без слез, потому что маленькая лошадка убежит, когда услышит детский крик.

Шарло скрыл досаду и пошел любоваться Клерином.

— Хочешь покататься верхом? — спросила Теренция.

— Нет, я боюсь.

— Я подержу тебя.

— Нет, я боюсь.

— Ну, как хочешь.

Через минуту Шарло захотел покататься верхом.

— Нет, — сказала Теренция, — ты боишься.

— Нет.

— Да, говорят тебе.

— Право нет!

Теренция посадила ребенка верхом и повела лошадку, слегка придерживая Шарло. Поглядев на них с минуту, я убедился, что никакие капризы не устоят против такой твердой и спокойной воли. Теренция с первого раза умела заставить слушаться ребенка от природы упрямого, тогда как Брюлета достигла этого только через год, и то трудом и терпением. Видно было, что Бог создал ее доброй матерью и что учиться этому ей не было никакой надобности. Она угадывала, что и как следовало делать и занималась ребенком спокойно, ничему не удивляясь и не показывая ни малейшего нетерпения.

Шарло, привыкнув всем распоряжаться, удивился, видя, что с ней он может только дуться на самого себя, да и то совершенно напрасно, потому что она не обращала на это ни малейшего внимания. Не прошло и часа, как он стал просто шелковый: сам просил того, чего ему хотелось, и в ту же минуту брал то, что ему предлагали.

Кода Теренция стала кормить его, я не мог надивиться, каким образом она могла сообразить, сколько и чего ему следовало дать. Потом, она умела занять его подле себя, не переставая работать, и разговаривала с ним, как с большим человеком. Она умела заставить его говорить, не показывая и виду, что расспрашивает, так что малютка в несколько минут истощил перед ней весь свой запас поговорок и прибауток, на которые он был куда как скуп, когда его ласкали и просили. Он был так доволен и так гордился своими познаниями, что сердился, когда у него недоставало слов и выражался словами своего собственного изобретения. И, право, неглупо и недурно.

— Что ты там делаешь, Тьенне? — сказала она вдруг, как будто бы для того, чтобы дать мне почувствовать, что я остаюсь слишком долго.

И так как я сочинил уже, я думаю, пятьдесят историй, чтобы не уходить, то решительно не мог ничего придумать и отвечал просто, что смотрю на нее.

— Что же это, забавляет тебя, что ли? — спросила она.

— Не знаю, — отвечал я. — Спроси лучше у Божьей травки, довольна ли она, когда на нее светит солнышко?

— Ого! Да ты, кажется, выучился балясы точить. Только ты напрасно их тратишь на меня: я не знаю толку в таких речах и не умею на них отвечать.