Вопреки судьбе
Шрифт:
– Да-да, – Чукча ядовито улыбнулся. – Немцы тоже не знали, что такое концлагерь. Подумаешь, машины туда какие-то ездят, дым из трубы валит. Подумаешь, слухи – то предатели очерняют правительство. А когда бюргеров погнали трупы убирать, ой, как они, бедняжки, блевали. «Нас-то за что? Мы не знали и потому не виноваты». Еще как виноваты, потому что не хотели знать.
Моджахед вскочил:
– Да все наши взбунтуются, когда поймут, с кем сотрудничают!
– Чукча, остынь, он не предатель. Моджахед, напиши им, – посоветовал Дым. – Чем больше паники и неразберихи, тем лучше нам.
– Поддерживаю, –
– Бумага, ручка имеется у кого? – спросил Боров.
– Только туалетная, – сказал Арамис.
Чукча молча полез в рюкзак, вытащил истрепанный блокнот в клетчатой обложке, протянул Марьяне. Она качнула головой:
– По памяти не воспроизведу.
Нико затанцевал на месте, протянул когтистую лапу.
– Он помнит, – объяснил Дым, взял блокнот. – Садись, дружище.
– Рисовать-то он сможет? – поинтересовался Боров с сомнением.
– Да, если что, я подправлю и объясню, где и что находится. Римма, понадобится твоя помощь, иди сюда, будешь дополнять.
Девочка придвинулась к Дыму, покосилась на Нико и проговорила:
– Пожрать есть у кого-нибудь? А то кишки к позвоночнику прилипли.
Марьяна дала ей бутерброд, Римма с жадностью на него накинулась. Арамис сам хотел к ним подойти, посмотреть, что они обсуждают, но повременил. Он отметил, что спасенной прозвище подходит больше имени: Римма – что-то величественное, высокое, другое дело Рикки – вертлявый мангуст, подросток с гиперактивностью.
Нико скрестил ноги и, высунув кончик языка, принялся рисовать. Его пальцы отвыкли от ручки, а может, бывший репортер никогда не умел ни рисовать, ни составлять внятные схемы помещений. То и дело Дым отбирал ручку, ставил метки, делал надписи, что-то шепотом комментировал, словно сам с собой разговаривал. Рикки поглядывала из-за его плеча и пока молчала. Троицу облепили остальные, Арамис посчитал, что хоть кто-то должен обеспечивать безопасность, к тому же он отлично понимал лес, и лес его любил, давал нужные подсказки.
По облачному небу пролетела встревоженная стая ворон, заглушая карканьем остальные звуки. Казалось, что лес замер, прислушиваясь к вороньему граю. Потом зазвенела синица, ей ответила другая. Застрекотала сорока – Арамис насторожился, но больше птица не тревожилась. В ивняке, свесившем ветви с обрыва, заливался соловей.
Боров заслонил Нико широкой спиной. То и дело доносились возгласы Марьяны, робкие дополнения Рикки. Обсуждалось, сколько на базе сотрудников, сколько охраны, насколько они являются соучастниками преступления против человечества и нужно ли убивать всех.
Сошлись на том, что нужно. Когда закончили рисовать план-схему, Арамис попросил Борова его сменить,
– Рассказывайте, что почем.
На первом развороте был нарисован прямоугольник базы, отмечено шесть сторожевых вышек с автоматчиками.
– Меняются каждые сутки, живут на базе, работают сутки через сутки. Через полгода уезжают на отдых. Итого двенадцать бойцов, – пояснила Марьяна.
В середине прямоугольника находился квадрат здания со внутренним двором, разбитый на помещения.
Дым прошептал:
– Тут у них жилые помещения, склады и все прочее. Сам концлагерь находится в подземелье, состоит из двух ярусов и по размерам превосходит надземную часть. На втором ярусе снизу – камеры с узниками, лаборатория, на первом – технические помещения, предположительно лаборатории с секретными наработками. Сколько внутренней охраны, мы не знаем, можно предположить, что несколько десятков. Нам хватит.
Марьяна дополнила:
– Мой человек не имеет туда доступа, там работают только гражданские сотрудники, в том числе женщины.
– Не женщины это, – покачал головой Моджахед. – Самки человека. Не представляю, какой надо быть тварью, чтоб спокойно наблюдать… – он махнул рукой.
– Зачем же представлять, – сказал Арамис. – Вспомни милую Пани Яну, она работает на натовцев, поставляет им биоматериал. Сокола вот подогнала. Наверняка не его одного. Вертится среди сталкеров, принюхивается, если кто начинает о чем-то догадываться, докладывает, кому следует, и человек исчезает.
Боров сжал кулаки:
– Вот же гнида! Вообще я баб не бью, даже в школе девок не трогал, но ей бы врезал.
Чукча поддакнул:
– И пусть защитники девочек валят куда подальше. На войне баба опаснее мужика.
Арамис вспомнил, что, когда занимался единоборством микс-файт, тренер говорил, что дерущиеся мужики ставят перед собой задачу вырубить противника, женщины же бьются до полного уничтожения противницы, калечат, выцарапывают глаза. Да и во время антитеррористических операций снайперы в первую очередь ликвидируют женщин-боевиков.
Марьяна продолжила:
– Выходов с нижних ярусов два: один во внутренний дворик, второй – на надземный этаж. Охраны на этаже десять человек, работают они тоже через день. То есть всего на базе двенадцать пулеметчиков на вышках, двадцать надзирателей (помним о сменах), четверо на блокпостах, восьмеро у турникетов, сколько военных на первом этаже, Нико не знает. Будем считать по максимуму: человек двадцать. Итого больше шестидесяти. Персонал я не считала, но наверняка они тоже умеют обращаться с оружием.
Арамис присвистнул, подергал себя за прядь волос.
– Это до фига.
– Кроме того, база обнесена трехметровой бетонной стеной, стоит к ней приблизиться, нас тотчас расстреляют. Самоубийственно переться туда таким составом, – заключила она, скрестила руки на груди, готовая отражать нападки несогласных.
Дым смотрел на нее в упор, и взгляд его был холоден, как лезвия ножа.
Нико раскудахтался, принялся мерять поляну шагами.
– Выход есть, – сказал Дым.
– Да ну? – не поверил Боров. – Разве что если «градами» по ним шарахнуть, а потом газ пустить какой-нибудь, чтоб вырубились.