Вопросы сегодня, ответы вчера...
Шрифт:
...Потом он спросил: кто хочет быть космонавтом. Из наших – никто… Только один мальчик сказал, что он хочет посмотреть Землю и поэтому станет дальнобойщиком, но если не получится тогда, так и быть, станет космонавтом.
...Ну там и другие вопросы задавали… Про что-то…
Внук вскочил и собрался на кухню. Наверняка за бутербродом.
– А как хоть космонавта-то звали? – остановил я его.
Он, молча, встал, как вкопанный, выпучив глаза.
– А я и не помню… Их, космонавтов-то, вообще-то, двое было...
...Дед!
Молодцы у нас парняги! А, дед!?..
Дед Миша и дед Мондибор
Михал Михалыч Чихачев называл его – Мондибор.
Что это было, имя или фамилия, никто из нас не знал.
Жил Мондибор на левом берегу Чулыма. У него был небольшой домик, выходящим окнами в сторону реки. Жил одиноко. Иногда приезжала из Ужура дочь.
Около дома был палисадник без калитки, огороженный штакетником из лиственницы, в котором, теснясь, но все-таки как-то уживаясь друг с другом, росли цветы, неизвестно когда и кем посаженные. Около заборчика палисадника стояла вкопанная скамейка, на которой вечерами он сидел.
Слева от себя клал пачку «Севера» или «Прибоя», коробок спичек, доставал коричневый от времени, а может, от чего-то другого, вишнёвый мундштук, вставлял в него папиросу, курил и смотрел на реку.
От скамейки вниз вела тропинка к Чулыму, а там были привязаны две его лодки.
Не думаю, что кто-то, да и сам Мондибор – вряд ли, знал, о чем он размышлял в такие минуты, какие мысли приходили, ворочались или спокойно укладывались в его голове.
Я не помню ни его голоса, ни его интонаций. Мне всегда казалось, что Мондибор был всегда и всегда будет. Сейчас я думаю, что его речь была, как ветер.
Была, а какая, ни описать, ни рассказать не могу.
С Михал Михалычем они были чем-то похожи. Оба невысокие, коричневые, жилистые. Оба с непробритыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Оба, в качестве праздничной одежды, надевали офицерские шерстяные гимнастерки, брюки–галифе и сапоги.
Для меня тогда всё было просто: один был дед Миша, другой – дед Мондибор.
Не помню, чтоб нас – ребятишек, кто-то из них когда-то в чем-то или чем-то баловал.
Самими частыми вопросами были два: «Ты все сделал, что мать сказала?», и «А ты матери говорил?».
Теперь я понимаю, что всё было правильно.
Отец – это была последняя инстанция, решения которой не обсуждались и не опротестовывались.
Мать – это вроде, как «Согласительная комиссия» в которой можно было привести свои аргументы, поспорить, иногда даже пожаловаться на что-либо, что не нравилось.
Правда, у неё было еще одно право – карательное.
«Ты знаешь…» дальше следовало описание «подвига», «… я его уже выпорола».
Всё это означало, что за одно «деяние» второе наказание от вышестоящей инстанции уже не последует.
Отец, молча, смотрел, оценивая, насколько подействовала экзекуция, которой он не видел.
Я опускал голову, что означало: «Мне было больно. Да, я всё понял!», после чего следовал или вопрос, или отец уходил куда-то, что означало, что все забыли о том, что было.
Всех такое положение устраивало.
Дед Миша, как правило, во внутреннюю нашу жизнь не вмешивался.
Возможно, у него были свои взгляды на происходящие события, но я их не слышал.
…«Дела по дому все сделал, что мать велела?» – этот вопрос означал, что была возможность куда-то с ним поехать. Может ненадолго, а может и до утра.
Либо он подъезжал, либо мы шли вместе к конюшням, он запрягал лошадь, мы садились в кошеву, он накидывал на меня полы старого брезентового пыльника и мы ехали.
Кошёвка была лёгкая, но прочная, сплетена из ивовых прутьев, она крепилась каким-то образом к подвеске и рессорами.
Мы ехали.
Запах лошадиного пота, степи, теплый ветер – всё это кружило голову.
Задолго до дома Мондибора дед Миша переводил лошадь на шаг.
Лошадь должна была отдохнуть.
…Много лет спустя… Много лет спустя, когда я купил первую машину – дизель с турбонаддувом и немец мне пытался «трудно и безуспешно объяснить», что перед тем, как заглушить мотор надо дать остыть турбине, а я каким-то чутьём сообразил и спросил его: «Как лошадь?», то он обрадовался своему умению рассказать непонятливому и закивал, постоянно повторяя: «Я, я, я!»
… Мы тихо подъезжали к дому. Мондибор выходил к скамейке. Деды здоровались, а потом садились.
Дед Миша протягивал Мондибору пачку «Беломора», дед Мондибор говорил, что «кислятина, я своих», они закуривали и молчали.
Мне было с ними неинтересно, и я убегал на берег.
… Однажды я спросил папу: «А деды давно знают друг друга?»
А он ответил: «Это как мерить? Они всю войну прошли вместе в Иране».
Я возразил ему: «Так там войны не было!»
А он ответил: «Война была везде!»
А я спросил: «И что прямо вот так – война? Настоящая?»
А отец сказал: «Ты видел, сколько у дедов орденов? Ордена, брат, «за так» не дают!»
А я спросил: «А почему он ничего не рассказывает?»
А папа сказал: «Нельзя!» И добавил: «Пока нельзя!» А потом подумал и сказал: «Что у нас «пока» – то у нас «навсегда»!»
…Но один разговор я хорошо помню.
Это было позднее, я уже ходил в школу.
Было лето. Я сидел на траве около скамейки, чистил рыбу и прислушивался к неторопливой беседе дедов.