Вор (Журналист-2)
Шрифт:
Очень быстро выяснилось, что предпринятые меры предосторожности были излишними — Казакевич заявление в милицию делать не стал, понимая, видимо, что там его могут спросить о происхождении похищенных вещей.
Экспроприированное у торгаша Юрка скинул по дешевке знакомому скупщику краденого на Петроградской стороне — и загулял… Вино, красивые женщины, услужливые швейцары дорогих ресторанов — всего было вдоволь, и всем этим Барон наелся до оскомины месяца через три, когда стали заканчиваться деньги. Жгло что-то Юрку изнутри, не хватало чего-то… И мучили бесконечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле.
Месяц
Барон встретил старика во дворе дома на Васильевском, где тот жил, подошел вплотную, заговорил о какой-то ерунде… Бывший партийный работник разговор охотно поддержал — ему, как и большинству стариков, было скучно и обидно оттого, что молодые не желали слушать их «мудрые сентенции»… Ведя болтливого пенсионера к лавочке в тихом скверике, Юрка левой рукой поддерживал его за локоток, а правой сжимал финку в кармане плаща. Но ударить так и не смог, перегорело почему-то в душе желание отомстить… Да и стала бы легкая смерть от ножа наказанием для этого больного и всеми покинутого старца? Пенсионер, которого Барон оставил скучать на лавочке, даже, наверное, и не почувствовал, насколько близка от него была тогда смерть. Хотя старик и так уже не жил, а только доживал…
Уходя из скверика, Юрка впервые задал себе вопрос: а есть ли у тебя право людей судить? И почему-то очень тяжело на сердце стало у Барона от этого вопроса… В колымском лагере он судил часто и всегда считал воровской суд более справедливым, чем суд советский. Ведь, как ни странно, воровской суд был судом присяжных, не то что у этих — по команде с телефона… В лагере на суд собиралось человек по шестьдесят — восемьдесят, и «заседания» длились несколько дней, по строгим правилам. Всех выслушивали и решения без свидетелей не принимали… Даже ссучившимся слово давали и, случалось порой, оправдывали, если убедительных доказательств вины не было. Ну а если виноват — что ж, ответь… Но приговоренному давали несколько дней, чтобы человек сам со своей совестью разобрался и своими руками все сделал… И только если духу у приговоренного не хватало, тогда… Тогда — все по Закону… Именно по Закону, а не по советским понятиям… Хотя, конечно, и меж воров случалось всякое…
— Слышь, дед, ты че выебываешься-то?! Думаешь — старый, так выебываться можно?!
Юрий Александрович очнулся от дремоты — давешний бычок угрожающе тряс его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может. Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:
— Слушай… Ты, часом, не из тамбовских ли будешь?
— Чево? — растерялся стриженый. — А тебя что — ебет, кто я?!
— Ругаться нехорошо, — спокойно ответил Юрий Александрович, все так же неподвижно сидя у стены. — Все-таки мне кажется, что из тамбовских ты. Под Бабуином ходишь, не иначе… Рэкетир опешил и машинально проговорился:
— Не
— Люди-то себя так не ведут, как ты… Значит, под Бабуином. Тебя как зовут?
— Я че, на допросе? Какая, на хер, разница?! — Парень явно начал заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало. Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не боится.
Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так уж устроены люди…
— Жаль мне тебя, — вздохнул Юрий Александрович. — Жизнь таких перемалывает… А что тамбовский ты — вдвойне жаль…
— Чево? Че ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый! Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.
— Видишь ли… Тамбовцы — они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами себя пожирают — и пожрут, ты уж поверь мне…
Бычок даже задохнулся от такой наглости — несколько раз он открыл и закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:
— Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты че — псих?
В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?…
— Послушай совета, — все так же негромко и спокойно сказал Барон. Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно… А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут… Здесь все люди — братаны, пока обратного не выяснилось…
— Чи-иво? — Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам. — Ты, что ли, братан? Не, я прикалываюсь, ты че мелешь-то, дедуня? Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:
— А скажи-ка… Чего это ты, вологодский, к тамбовцам примкнул?
— Почем ты знаешь, что я вологодский? — удивился парень.
— Ну а откуда же? — улыбнулся Михеев.
— С Череповца…
— А это что — Бразилия, где все богатые плачут?
Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб которого не украшала ни одна морщина.
— Все дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь… Как в Бразилии…
— Совести у тебя нет, — вздохнул Барон. — На старика руку поднимаешь? Беспредел это…
Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить не успел — в двери лязгнула «кормушка», и в камеру ворвался грубый голос контролера:
— Михеев, на выход! Опер вызывает! Стриженый выпустил Юрия Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил рубашку и снова опустился на пол.
— Как фамилия? — бросил он контролеру. — К оперу не пойду, пусть следователь приходит.
— Чево? — удивился контролер за дверью. — Ты чево дерзишь-то? Сказано — на выход! Опер по фамилии Колбаскин… Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!
— Пусть ждет, — пожал старик плечами. — Сказал же — к оперу не пойду! И дай мне ручку с бумагой — жалобу писать прокурору буду, права мои нарушаете…
— Ну блин… Смотри, поплачешь потом! — рявкнул невидимый контролер.
— Это богатые плачут, — усмехнулся Юрий Александрович. «Кормушка» с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.