Вор (Журналист-2)
Шрифт:
Владимир Николаевич боялся поверить услышанному — старик поплыл, еще немного дожать его… Вот только почему в глазах вора какая-то странная усмешка мелькает?
— Считай, что остальное я тебе подарил, — хрипло выдохнул Колбасов и повторил с упорством параноика: — Ты мне — картину, я тебе — свободу…
— Понятно. — Юрий Александрович вздохнул и поскреб щетину на подбородке. — Все это очень заманчиво, начальник… И на сделку бы я пошел, но…
— Что «но»? — Опер навис над стариком, словно знаменитый утес над Волгой. — Какой «но»?
Владимир Николаевич так волновался, что
— Но нет у меня картины… Вот в чем беда-то… Может, на какой другой сторгуемся, а, начальник?…
Несколько секунд казалось, что Колбасова должен хватить удар, у него даже пена появилась в уголках губ, а когда опер наконец заговорил, речь его была абсолютно бессвязной:
— Ну ты… Я… Пердун ты старый! Ты охуел вконец!! Как нет?! Ты же сам сказал… только что… Я ж тебе… даже пиво!! И слово офицера! А ты?! Как сволочь последняя…
— Вы бы меня не сволочили, начальник, — спокойно ответил Юрий Александрович. — Я ведь вам в отцы гожусь, если не в дедушки…
— С-слушай, ты… д-дедушка хуев, — заикаясь, угрожающе забормотал Владимир Николаевич, но старик неожиданно его перебил:
— И обижаетесь вы на меня напрасно… Обижаться вообще ни на кого не надо…
«Потому что обиженных [35] — ебут, дорогой мой», — мысленно закончил Барон фразу.
Произносить вслух последнюю сентенцию он не стал, чтобы не вышло явного перебора. Опер и так уже спекся…
Колбасов вдруг громко икнул — икота вообще частенько нападает на человека некстати, на нервной почве. А на Владимира Николаевича навалился настоящий приступ — пришлось ему достать из куртки вторую банку пива и медленно выпить ее мелкими глотками под сочувственно-ироническим взглядом проклятого старика. Слава Богу, нутряное сотрясение организма все-таки улеглось, и Колбасов, отдуваясь, как после пробежки, опустился на стул напротив Юрия Александровича.
35
Обиженные, или опущенные — в советских и российских зонах так называли категорию заключенных — пассивных педерастов общего пользования (жарг.).
— Михеев… Ну чего ты хочешь? А? Какие у тебя условия?
Прогресс в переговорном процессе был, что называется, налицо: совсем недавно еще Владимир Николаевич лишь выдвигал свои условия, а теперь начал интересоваться пожеланиями старика… И Барон не преминул этим воспользоваться:
— Чего я хочу? Поверить вам хочу, начальник… А это сложно, потому что до сих пор на всем протяжении нашего знакомства, согласитесь, вы особых оснований для доверия мне не дали… Разве нет? У нас же без протокола разговор, так? Ну тогда вы ведь не станете отрицать, что все эти ваши кренделя с валютой и патронами — не самое хорошее начало для сотрудничества и взаимопомощи… Трудно верить человеку после такого…
— И чего ты хочешь? — спросил опер, перед которым вновь забрезжила надежда,
— Если я тут загнусь, начальник, вам от этого никакой радости не будет, так?
— Ну допустим, — осторожно кивнул Колбасов. — И что из этого? На Южный берег Крыма прикажешь тебя отправить?
— Нет, зачем же, — пожал плечами вор. — Крым — это хорошо, конечно, но исходить надо из возможного… Я думаю, что в больничку меня перевести вам по силам будет? Мне немного в себя прийти надо, а то мысли путаются, память ослабела… Забываю все подряд… Вы вот меня о каких-то вещах спрашиваете, а я то помню что-то, то забываю напрочь… И рад бы, что называется, помочь, да здоровье подводит… Убежать из больнички-то тюремной я все равно не смогу… А? Что скажете, начальник? Владимир Николаевич помолчал немного и покачал головой:
— Обещать не могу, но подумать можно… Посоветоваться надо, возможности прикинуть…
— Какие возможности? — удивился Барон. — Вы абсолютно больного старика помещаете в тюремную больницу… Даже правила обходить никакие не надо…
— Предположим, — уклончиво ответил Колбасов, который не мог ничего обещать Михееву без предварительной консультации с Ващановым, курировавшим всю операцию. — Это единственное твое условие или тебе еще что-то нужно для просветления памяти?
— Так, мелочь одна, — махнул рукой старик.
— Какая мелочь? — насторожился Колбасов.
— Газеты мне нужны, — легко сказал Барон и улыбнулся.
— Какие газеты? — не понял Владимир Николаевич. — Зачем газеты?
— Почитать, — пожал плечами Юрий Александрович. — Чтение газет очень успокаивает нервы и просветляет память. Вот мне и нужны подшивки всех основных питерских газет за год… Почитаю, полистаю… А там и продолжим наш разговор… Как, начальник? Пойдет?
Владимир Николаевич долго не отвечал, жевал губу и время от времени искоса поглядывал на старика. Наконец он кашлянул, прочищая горло, и задумчиво протянул:
— Возможно… Возможно, что и пойдет… Ну а ты-то, если мы все сделаем, ты — что? Отдашь картину?
— Начальник, — вздохнул Барон. — Ну что вы все время впереди паровоза бежать норовите? Вы сначала сделайте, а потом и поговорим. Будет день — будет и пища. Зачем заранее загадывать… А только ежели вы ничего делать не станете, то и наш разговор закончен. Можете приходить, дергать меня — все попусту будет. Я пожил, смерти не боюсь… Глупо мне ее сейчас бояться. Хотите верьте, хотите нет. Как говорится, хозяин барин…
— Ладно, — сказал Колбасов, поднимаясь со стула. — Посмотрим… Обещать сейчас ничего не буду, а вот завтра… — Опер быстро взглянул на часы и заторопился. — Завтра я к тебе загляну…
— Ну что же, подождем — увидим, — развел руками Юрий Александрович.
— Слушай, — остановился в дверях Владимир Николаевич, — насчет больницы я понял… А вот газеты… они-то тебе зачем, а?
— Да я же уже сказал — почитать, расслабиться, — улыбнулся Барон. — Понять, чем в Питере живут… Мне в последнее время все как-то недосуг газетами пошелестеть было… А теперь досуг появился… Вашими стараниями, начальник…