Воробей, том 1
Шрифт:
Ну не в Зимний же мне Варешку звать! Он в столице гость не частый. Преподает в московском императорском училище судебных приставов высокое искусство сыска. Пишет и издает под псевдонимом "Генрих Вайнер" детективные романы. Воспитывает четверых детей и в политику не лезет.
Можете себе представить Варешку, живущего спокойной жизнью московского обывателя?
Вот я, допустим, с трудом. Отлично помню, как загорались глаза этого прирожденного сыскаря, в предчувствии интересного дела. Драгоценный мой Ириней Михайлович с тех пор, как бы выразиться получше - заматерел, что ли. Добавил лишний пуд в пояснице. Обзавелся этакой, присущей высшим армейским и флотским чинам, вальяжностью в движениях. Ну, знаете?! Бегущий генерал в мирное время
Студенты Варешку боготворили. В московской полиции и среди судебных следователей его мнение воспринималось, чуть ли не как Божественное откровение. Книги о загадочных преступлениях и гениальном сыщике Дементьеве в лавках расхватывали как горячие пирожки. Что еще желать в этой жизни?
Мало кто знал о другой, скрытой от глаз обывателей, деятельности господина Пестянова. О том, что приехавший в Первопрестольную сибирский самородок, кроме всего прочего, еще и возглавлял мою… ну если не службу безопасности - кто бы мне позволил ею обзавестись?! И не отдел по особым поручениям...
Чиновников, вооруженных грозной бумагой "всем гражданским и военным чинам оказывать всяческое содействие" за подписью Государя, коих я регулярно рассылал по разным надобностям в самые отдаленные уголки Державы, у меня целая дюжина при Комитете обреталось. Тот же князь Владимир Мещерский, до семьдесят первого, когда решил бросить государеву службу и заняться изданием иллюстрированного журнала «Гражданин», среди таких "ревизоров" тоже числился.
Пестянов же, по моим поручениям, занимался несколько другими делами. Через него я выходил на связь с воровским миром страны. Он, частным образом, расследовал преступления тех должностных лиц и богатеев, до которых не могли, или не хотели, дотянуться руки государственного правосудия. А уже потом, имея на руках документально оформленные доказательства, я мог извлечь из чужой нечистоплотности определенные выгоды. Для Дела всей своей жизни, или для себя лично. Бывало - в виде замысловатого подарка - я передавал бумаги нужным людям. И не было ни единого раза, когда бы совесть не поддержала мои решения. Уж кому, как не ей было отлично известно, что даже те миллионы, обладателем которых я официально числюсь, для меня не более чем инструмент. Средство для достижения главной цели.
Варешка находил ответы на занимавшие меня вопросы. Он обнажал тщательно скрываемое, и мог запрятать очевидное. Он был моей невидимой, теневой рукой. Моей палочкой-выручалочкой и организатором тайных операций. И моей тайной, которую я предпочитал скрывать даже от близких людей.
Поэтому Варешка ушел по меньшей мере за час, до того момента, как Толя Куломзин появился на пороге "Фантазии".Артист! Талантище! Ему бы в Императорском Большом театре, что прямо напротив Мариинского, актерствовать! Потеющий, тяжело отдувающийся и утирающий мокрое лицо огромным ярким платком, несколько неопрятный господин подсел на минуту за мой столик. Извинился за невольное вторжение, посетовал на засилье "понаехавших" и попросил разрешения занять свободный стул. Выслушал ответные мои извинения и заявление, что место хранится для друга, коей должен появиться уже с минуты на минуту. Встал, откланялся и вышел из ресторации. Все.
Ах. Ну да! Еще свернутая в трубочку записка, которую он умудрился закатить практически не под руку. Я же говорю: талантище! Ниньдзя!
В послании значилось: "Пожар случился второго февраля, в пять часов пополуночи". То есть - завтра. Однако же лавры русского Нострадамуса Иринею Михайловичу не грозили.
Тут придется-таки сделать некое отступление от основной линии повествования, с тем, чтоб рассказать о давно готовящемся небольшом преступлении, результатом которого станет выведение на чистую воду злодея и лихоимца куда как значительнее. И для этого мне нужно будет рассказать о купцах.
Конечно, с началом железнодорожного строительства, в Империи стало более не зазорно для дворян
Деньги в инфраструктурные проекты и промышленность были влиты немалые. Богатства, прежде сберегаемые в укромных тайниках столичных особняков, на счетах иностранных банков или в банальных кубышках, укрытых в купеческих хоромах за образами, вдруг, словно гигантская инъекция, были влиты в вялую российскую экономику. И все вокруг зашевелилось. Забегало и засуетилось. В модных салонах ныне обсуждали не высокое "до" заезжей итальянской певички, а прожекты, способные принести ловкому инвестору до двухсот процентов прибыли.
Названия заводов и их владельцев были у всех на слуху. Железнодорожные подрядчики были куда как известнее композиторов. Бедному Бенардаки, по улицам Петербурга нельзя было пройти, чтоб не нарваться на восторг совершенно ему незнакомых людей. А он всего-то "открыл" - с позволения Государя и следуя подробной мной начерченной карте - золотые россыпи в Бадайбо…
Страна менялась. Лишь одно оставалось неизменным - презрение дворян к купеческому сословию. У негоциантов и банкиров охотно одалживали, принимали от них подарки и знаки внимания, но чтоб, например, жениться на купеческой дочке - это уже прямо-таки исключительные, единичные случаи. Тут уж либо Большая Любовь, либо полное обнищание, когда богатое приданное - единственный выход. Даже небезызвестный миллионщик Штиглиц, иногда кредитовавший, ни много не мало – бюджет Российской Империи, так настоящим, признанным в обществе, аристократом так и не стал. Не смотря на жалованный баронский титул и неустанные труды на ниве технического образования. «Ростовщик, - морщил губы молоденький прапорщик, выходец из какой-то обнищавшей княжеской фамилии. – Такой титул может купить».
Крестьяне, ремесленники, да даже половые в кабаках или проститутки с панелей Невского - пользовались повышенным вниманием высшего сословия. О них заботились, им в помощь устраивались благотворительные аукционы. Бесплатные больницы и приюты. Купцы же были настоящими париями. Отверженными. Прохиндеями, ловкачами и ворами уже в силу принадлежности к торговому сословию.
Богатеи миллионщики строили на свои деньги церкви с золочеными куполами. На свои же, к чести Российской Империи, везли в Лондон и Париж продукцию фабрик и заводов. На средства купцов мостили и освещали улицы, прокладывали водопровод и укрывали гранитным панцирем зыбкие берега Невы. И все равно их считали людьми… нет, даже не второго - третьего сорта. Где-то между дикими киргизами и африканскими неграми.
Особенно чудно все это выглядело в столице. Санкт-Петербург рос исполинскими темпами, и к семидесятому году считался уже четвертым по величине городом Европы. Но вот тут нужно кое-что уточнить. Дело в том, что, не смотря на растущее население, в городе на Неве было куда меньше горожан, чем говорили о том сухие строки статистики. Огромная, не меньше трети, часть жителей были переехавшими в город крестьянами. Ими и продолжали себя считать. И мечтали поднакопить денег и вернуться на "спокой" в родные места и местечки.