Воробей, том 1
Шрифт:
А мне в руки досталась пухлая пачка с росписями когда, кому и сколько в военном ведомстве подносил Овсянников чтоб безболезненно обделывать свои делишки.
Фотокопии документов о царящем среди интендантов мздоимстве я при первой же встрече передал Милютину. С комментариями. Что-то в том смысле, что не стоит выносить мусор из избы на всеобщее обозрение - то есть на суд общественности. А я лично, искренне полагающий министра человеком самых честных правил, уверен, что с паршивыми овцами в своем стаде глава военного ведомства справится и сам.
Этакий тонкий намек на толстые обстоятельства. Мол,
Скажете: шантаж? Да. Шантаж. Вполне себе, по нынешним временам, обыденное дело. Житейское. Если уж на Великих князей не гнушались собирать и, главное - применять по назначению компрометирующие сведения, то нам, обычным чиновникам, как говориться - сам Бог велел. Князю Константину вон пришлось старшего, любимого сына сумасшедшим объявить, чтоб защитить свое политическое влияние. Специалисты СИБ почти сразу выяснили, что обвинения против молодого выпускника Академии Генерального Штаба - это отлично спланированная и реализованная акция наших заклятых друзей с Острова.
Год назад, в апреле семьдесят четвертого, мать будущего психического больного, Великого князя Николая Константиновича, княгиня Александра Иосифовна, обнаружила пропажу нескольких бриллиантов из оклада подаренной императором Николаем Первым икон. Пропажа, как по мановению волшебной палочки, всплыла в одном из городских ломбардов, приказчики которого немедленно опознали и человека принесшего им драгоценности. Злоумышленником оказался один из адъютантов Константина, Варнаховский, тут же заявивший, что камни передал ему для продажи ни кто иной, как сам Николай Константинович. И будто бы даже офицеру было ведомо, для каких именно целей молодому князю так срочно понадобились деньги. Мол, Николаю стало известно, что его любовница, американская танцовщица Фанни Лир, была беременна, и средства требовались для обеспечения будущего и самой иностранки, и ее будущего ребенка.
Сам Николай Константинович естественно все отрицал. Но ведь все рты в империи не зашьешь. По салонам поползли злые сплетни. Дошло до того, что старшего сына Великого князя стали избегать. Назревал скандал, способный существенно подорвать и без того не блестящее положение Константина в политическом серпентарии Санкт-Петербурга. И тут в Мраморном дворце появился неприметный господин, говорящий с заметным иностранным акцентом.
Главе Государственного Совета Державы было сделано предложение: обменять честное имя сына на некоторые политические шаги, которые быть может и не особенно сильно могли повредить Империи, зато были бы очень выгодны некоторым заморским финансовым воротилам.
Константин сделал ход конем. Сын был публично объявлен умалишенным, а за неприметного господина принялась
Правда восторжествовала, но отыгрывать обратно, то есть убедить общество в чудесном исцелении молодого человека, уже было поздно. Николая уже на полпути к Ташкенту догнал фельдъегерь с предписанием Государя поступить в распоряжение Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана в качестве товарища. Так что, в какой-то мере, сфабрикованный компромат таки сделал свое черное дело. Лишил Государя молодого, талантливого и весьма энергичного придворного.
Вот так-то вот. Такие вот игры были в порядке вещей. А уж мне, что называется, в них играть сам Бог велел. Потому как со смертью высочайшего моего покровителя, положение графа Воробья, Сибирского выскочки и в каждой бочке затычки выглядело более чем печально.
Не было бы у меня на руках толстого пакета подписанных Николаем Вторым документов, и, соответственно, Долга эти реформы претворить в жизнь, я, пожалуй, и трепыхаться бы не стал. Вернулся бы в Томск. Вплотную занялся бы управлением своими многочисленными предприятиями. Вплотную, а не так как получалось сейчас - урывками, вникая в проблемы лишь поверхностно и судя только по присланным от управляющих сообщениям.
Грешно сказать, но Наденька находила куда больше времени на это, не оставляя при этом еще и домашние заботы. Было время, когда в наш дом потянулись мужеподобные, неприятного вида дамочки, непонятно с кем борющиеся за свои права. Мне это модное ныне течение было решительно непонятно и неприятно. А вот они восприняли назначение Надежды Ивановны председателем правления нашей семейной корпорации, как некий знак. Как символ грядущей победы эмансипации.
– И что, мадам, - невинно поинтересовался я однажды у самой одиозной, самой громкоголосой из ошивающихся в нашей гостиной суфражисток.
– По-вашему, женщины совершенно во всем равны мужчинам?
– Ну конечно, сударь!
– хриплым, прокуренным голосом заявила та.
– Разве в этом могут быть какие-либо сомнения?
– О! Отлично, - деланно обрадовался я.
– Справьтесь у Наденьки… Мне кажется, на строительстве железной дороги в Новороссии нам остро недостает шпалоукладчиков.
– Что? И что это должно означать?
– опешила та.
– У вас, мадам, появляется возможность доказать всему миру вашу правоту, - вскинул брови и улыбаясь, пояснил я свою мысль.
– Женщина укладывающая рельсы… С этаким огромным молотком на плече… Что может быть лучшим доказательством…
К вящему моему удивлению ни одна из бойко выкрикивающих лозунги теток на стройку ехать не захотела. Такое равноправие полов им не нравилось. Они хотели получить только права. Обязанности их не прельщали. А у меня перед глазами стояли коренастые бабищи в оранжевых жилетах, раскидывающие лопатами асфальт перед катком. Апофеоз эмансипации, едрешкин корень.