Ворон и ветвь
Шрифт:
– И все? – спросил Домициан растерянно, касаясь пальцем гладкой поверхности: та оказалась теплой и отозвалась странной дрожью.
– А вы чего ждали? – весело удивился фэйри. – Раскатов грома, посланцев от Света и Тьмы с поздравлениями?
Он откровенно богохульствовал, но Домициан понимал, что иного нечего и ждать от нелюдя.
– Полагаю, все нужное сказано, – внезапно посерьезнев, сказал фэйри.
И не прощаясь соскочил за окно.
Домициан прикрыл глаза, чувствуя, как в пальцах тихонько бьется теплое, живое. И не сразу понял, что камень трепещет в ритме его собственного сердца. А поняв, вслушался. И вправду, где-то в глубине ритма таился едва уловимый порок, будто иноходец сбоил на рыси или неопытный барабанщик не мог удержать такт. Домициан зябко
Домициан крепче сжал в ладони камень. Тянуло надеть его немедленно. И с той же силой хотелось размахнуться и забросить далеко-далеко в открытое окно. Или лучше под молот – надежнее. Но показалось, что из-под молота вместо осколков брызнет горячая кровь – его кровь, – и Домициана передернуло. Где можно оставить такое сокровище, не боясь, что кто-то увидит и украдет? Он несколько мгновений лихорадочно прикидывал, потом, вскочив, вытащил из сундука в углу деревянный короб со знаками прелатского достоинства. Покопавшись, выбрал бархатную ладанку, вытряхнул из нее смесь душистых трав и вложил в мягкую теплоту горячее каменное сердце. Разогнул пальцами колечко, закрепил на цепочке рядом с золотой стрелой, освященной самим Престолом, и снова согнул кольцо, радуясь, что получается это с усилием – значит, надежно, не разогнется.
Уже подхватив лампаду и выходя, с порога оглянулся в кабинет. Сундук зиял беспомощно распахнутой пастью – и Домициан суетливо бросился к нему, быстро убрал рассыпанную траву, закрыл короб. Спохватившись, открыл снова и бросил в него шкатулку от Щита. Ничего, в этот короб служки не полезут, да и что странного в маленькой деревянной шкатулке? Или в ладанке с душистыми травами? Ничего. Совершенно ничего…
В спальне, снимая котту и кидая ее на то же кресло, Домициан почувствовал, что его трясет крупной неостановимой дрожью, и ночная сырость, которой пропиталась одежда и волосы, ни при чем. Лежа на спине и сжимая бархатный кругляшок во вспотевшей ладони, он начал вполголоса повторять слова молитвы, но то чувство, что хоть и не каждый раз, но все же часто посещало его, – то внутреннее тепло, и благоговение, и радость, как будто встретил после долгой разлуки любимого и любящего, глубоко чтимого отца, – это детское чувство, бережно хранимое Домицианом все годы, не отзывалось. Ночь была мертва, и рассвет – он чувствовал – вряд ли обрадует его. И, содрогнувшись, Домициан, архиепископ всея Арморики, впервые подумал, что три услуги проклятому фэйри – это еще не самая дорогая цена за то, что он купил семью годами ожидания, выплаченного золота и грешных молитв. Но, может быть, все еще обойдется? Щит у него, он даст бессмертие, которое Домициан сумеет обратить на пользу Церкви, так что Свет, все видящий и читающий в сердцах, непременно его простит. А холод в душе… Что ж, перед рассветом всегда темнее. Его же, Домициана, рассвет будет дивен и сменится долгим полднем. А вечера и ночи теперь не будет никогда.
Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина
21-й день ундецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного
Никогда Женевьева, бывавшая в аббатстве и раньше, не подумала бы, что здесь есть такое помещение. Подвальная комната с низкими потолками и покрытыми сажей от факелов стенами пугала до дрожи. Как-то сразу было понятно, что ни один звук отсюда не донесется наверх, хоть сорви голос в пронзительном крике. И люди, сидящие за узким длинным столом у дальней стены, не изменятся в лице, если она обернется и заколотит в тяжелое дерево двери кулаками, моля выпустить наверх, к солнцу и воздуху, или даже холодному осеннему дождю.
За столом сидело трое. И только настоятель, светлый отец Экарний, был ей знаком,
Отойдя от двери, за которой исчез тот, кто ее привел, Женевьева нерешительно остановилась шага за три-четыре перед столом. Комкая в пальцах левой руки край пелерины, правой осенила себя святым знаком. Присела в реверансе – глубоком, почтительном, – склонив голову так покорно, как только могла.
– Встань, дочь моя, – прогудел отец Экарний. – Готова ли ты держать ответ за свои деяния, подлежащие рассмотрению и воздаянию?
– Да, святой отец, – поспешно отозвалась Женевьева.
– Тогда назови себя и место, где родилась.
– Женевьева, баронесса… Бринар, – лишь на мгновение запнувшись, выговорила она ненавистное имя. – Вдова мессира Роньо Лашеля, урожденная Женевьева Рольмез. Я родилась в Молле, светлые отцы, и там же вышла замуж.
– Вдова? – переспросил настоятель, прекрасно знавший ее историю. – Что же случилось с твоим мужем, Женевьева?
– Он умер, светлый отец, – послушно ответила Женевьева, понимая, что двое других ничего о ней знать не обязаны и настоятель, наверное, спрашивает для них и ради составления верной записи. – Мессир Лашель был старше меня на двадцать лет и к концу жизни тяжело болел.
А еще ему не следовало употреблять так много сладких вин и тяжелой пищи, как сказал лекарь, но об этом Женевьева, конечно, промолчала.
– Ты назвала себя просто Рольмез, а мужа – мессиром. Значит ли это, что ты вышла замуж за дворянина, будучи простолюдинкой? – разомкнул узкие блеклые губы человек слева от Экарния.
– Я из достойной семьи, святой отец, – тихо, но твердо сказала Женевьева. – Мой отец был главой гильдии виноделов, наш род уважаем в Молле даже без рыцарских шпор и меча.
– Это же Молль, – хмыкнул Экарний. – Там у многих меч висит рядом с весами, а в гербе – монеты. Если девица была хороша и, как она говорит, из приличной семьи…
– То из простолюдинки она может стать женой рыцаря, а после перескочить в баронскую постель? – брезгливо процедил второй.
– Ну, все-таки не в постель, а под венец, – примирительно проговорил Экарний. И, хохотнув, добавил: – А уже потом – в постель!
– Я была честной женой своего мужа и стала честной вдовой, – проговорила Женевьева, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Вы можете послать гонца или письмо в Молль, святые отцы. Никто во всем городе не скажет обо мне дурного, сумев доказать свои слова. Я родила первому мужу детей и вела его дом. Я заплатила его долги, когда он умер, и носила траур. И я всегда была послушной дочерью светлой истинной Церкви и учила этому своих детей. За что вы так думаете обо мне? Почему я должна была отказать мессиру барону, если он посватался ко мне честно и с должным уважением?
– Действительно, почему? – все так же брезгливо повторил второй, так и не назвавший себя. – Ты слишком смела для дважды вдовы, Женевьева Рольмез-Лашель-Бринар. Кого будешь искать в следующие мужья? Графа? Впрочем, это пустое… Что случилось той ночью в замке барона?
Она могла говорить что угодно, поняла Женевьева, но этот человек уже все решил для себя и смотрел на нее… так, как смотрел. Если один из судей заранее настроен против – горе ей. А в том, что это суд, Женевьева уже не сомневалась. Свет Истинный, дай ей сил! Но ведь есть еще двое! Неужели Экарний забыл, как почтительно она всегда привечала его в замке, охотно жертвуя монастырю птицу и яйца, мед, вино, полотно и воск – все то, чем распоряжается хозяйка владения?