Ворон и ветвь
Шрифт:
Она смотрит на нас, склонив голову, и глаз невозможно оторвать от лица, белеющего в полумраке церкви нежнейшим полупрозрачным жемчугом. Я всегда думал, что Темные Девы исполнены неописуемой красоты. Те, кого показывал мне Керен, были именно такими: роскошные, полностью распустившиеся цветы, источающие ядовитый соблазн. Но то были глейстиг, и при Керене они бы никогда не посмели глянуть на меня как на добычу…
А она – девочка. Нежный тоненький стебелек с острым, едва набирающим цвет бутоном – вот она какая. Бледные, еле видные на маленьком личике губы, тусклое серебро гладких
А потом сухие острые стебли больно впиваются мне в ладони под перчатками – оказывается, я слишком сильно сжал кулаки, думая, что кто-то может прийти сюда и обидеть ее – такую хрупкую и беззащитную, смять в грубых лапищах яблоневый цвет… И я прихожу в себя.
Мой поклон, как и положено, низок и учтив, а выпрямившись, я размыкаю пересохшие губы:
– Мы рады приветствовать вас, прекрасная госпожа Дивного народа.
Как же я раньше не заметил, какие темные у нее глаза? Темно-зеленые, как мох, выросший в глубине леса без солнечных лучей. Только глаза и темнеют на бледном лице, озаренном ясной, невинной улыбкой. Я никак не должен, просто не могу разглядеть ее глаза с такого расстояния, но вижу даже блики в зрачках. Они будто крючок, что впился в сердце и держит несильной тягучей болью. Что будет, если она потянет сильнее?
– Речи твои учтивы, – звонко откликается она, – но железо на поясе холодно и сурово. Неужели ты боишься меня, юноша?
– Да, госпожа, – бесстрастно говорю я. – Не столько боюсь, сколько опасаюсь. И разве я не прав?
Она смеется так холодно и звонко, что у меня зубы ломит, как от родниковой воды. Смех рассыпается по церкви хрустальными бубенчиками – прозрачными, сияющими, лишенными тени жизни. Опирается подбородком на кисть руки, вглядываясь, и по моей спине ползет холод. Ее глаза безумны и пусты, а темно-зеленый мох растет на выбеленных временем костях, и стоит присмотреться – сквозь бархатистую нежность зияет остов.
– Умный юноша, – повторяет она нараспев, покачивая ногой в маленьком башмачке. – Умный и учтивый… Не бойся: печати на твоей душе не снять даже мне. О, это тяжелые печати, куда тяжелее железа на поясе твоего спутника. Что же он не приветствует меня?
Она переводит взгляд на Виннара, и мне даже дышать становится легче. Ну, и как снять ее оттуда? Ножом не докинуть, да и бесполезно: она его поймает легче, чем я – мяч, брошенный ребенком. Лука тоже нет, а пока сотворю заклятие… И где в этой свалке тел наемники и дама Изоль? Я обвожу взглядом застывшие тела, белые лица, колодцы взглядов.
– Ясных звезд вам, госпожа, – хрипловато откликается из-за моего плеча северянин.
– Неучтиво разговаривать, опустив глаза, – невинно улыбается она. – Или ты тоже опасаешься меня, большой воин из холодных земель?
– Нет, госпожа. Я вас просто боюсь, – слышится усмешка в голосе Виннара. – Простите на неучтивом слове…
– Кажется, кровь вашего племени стала холоднее
– Думается, госпожа, это нам стоит спросить, какая нужда привела вас на земли людей, – негромко говорю я. – Это дом чужого для вас бога, и здесь не рады тем, кто пришел с войной.
– Война? – удивляется она, и брови на маленьком личике недоуменно изгибаются. – Кто говорит о войне, юный ведун? Я лишь пришла за своим. Или бог этих земель не знает закона долга и платежа? Или он благоволит клятвопреступникам? И какое дело тебе до бога, чьими путями ты не ходишь?
– Никакого, госпожа, – подтверждаю я, надеясь, что Виннар осматривает церковь, а не любуется прелестями Темной Девы. – И мне здесь рады не больше, чем вам. Но кто из этих людей нанес вам обиду, достойную такой кары? Чем они провинились?
– Своей кровью, ведун, – резко и холодно падают в темноту церкви звонкие слова. – Все вы – проклятое племя трусов и клятвопреступников. Ваша кровь воняет страхом и жадностью, ваши души источают пропитавшую их грязь. Не вам ждать милосердия иного и большего, чем нож мясника, ибо вы скот богов и добыча сильного.
– Так ли это, госпожа? – тихо спрашиваю я. – Не мне говорить вам, чье племя бежало от трусов и поныне прячется в холмах. И разве вы подарили свою любовь грязному скоту? Клятвопреступнику – может…
Где же наемники и девчонка? Поднимать умертвия бесполезно, ни один труп не заберется по этой стреле достаточно высоко. Ударить ее чистой силой? Нельзя. Я знаю силу флейты, что сжимают маленькие пальчики: убью ланон ши – и все, кто в церкви, последуют за ней в смертный мрак, скованные силой ее песни. Проклятье… Нет смысла вытаскивать из церкви тела, пока души в чужой власти.
– Как ты смеешь? – по-змеиному шипит она, сверкая темной зеленью зрачков. – Ты, ни в жизни, ни в смерти не владеющий клочьями собственной души?!
Рука Виннара ложится мне на плечо, слегка сжимая его, а потом северянин с силой проводит пальцами на себя. Ага, слева, значит… Не подавая вида, я тянусь туда силой. Один есть! Бывший весельчак Рори сидит у самой стены, пытаясь укрыть плащом скорчившуюся на его коленях девчонку в простом суконном платье: из-под полы плаща вьется тускло-русая коса. Где же второй?
– Не вам судить меня, госпожа, – бесстрастно и скучно отзываюсь я кровопийце. – Говорите, что пришли за своим? Но кто здесь ваш? Кто дал вам клятву и не сдержал ее?
«Кто такой дурак?» – хочется добавить мне. И неужели Темная Дева взглянула на одного из деревенских увальней? Мне нужно найти еще двоих… И уговорить ланон ши отпустить их. Как?
За окном шум, в церкви темнеет, как в сумерки, но это вороны вьются вокруг, тучей поднявшись с голых веток, потом так же разом снова облепляют деревья. Ланон ши хмурится, но молчит. Почему она молчит?
– Госпожа, – говорю, ухитряясь глядеть мимо темно-зеленых омутов глаз, – я вам не враг. Вы хотите забрать человека. Одного человека, верно? Я найду его для вас. А вы отпустите всех остальных.