Ворон и ветвь
Шрифт:
– Все-таки считай это благословением, – усмехается он. – Тебе все равно, а мне, пожалуй, приятно. Не нравятся мне твои зрачки, мальчик, как бы сотрясения не было… Ладно, дождь еще долго не пойдет, отлежишься по дороге.
Меня трясет, глупо и позорно трясет от страха, облегчения, ненависти и тяжелого стыда за все это. Я свободен. Пусть не совсем, пусть договор связывает нас, но я сейчас уйду. Через этот золотой шуршащий лес, по бесконечной тропе, спрятанной под листьями, чтобы не увела прямо в глубокую синь неба, вслед за журавлиными стаями… Губы сохнут, я тону в трясине
– А знаешь, мой Грель, – говорит он стылым, ломким, как ледяная корочка на воде, голосом, – всегда есть третий путь. Не пирог и не благословение. Не убить и не умереть. Ты в любой момент мог снять ошейник, просто приняв его. Нельзя покорить того, кто и так покорен. Просто сдаться – это так легко. И ошейник бы упал… Многие сдавались.
Его руки жгут мне плечи, давят на них, пригибая к земле. И алая полоса на белом – след от моего удара, – я смотрю на нее, чтобы не видеть его глаз.
– Иди, – жутко и ласково улыбается он, толкая меня в плечи. – Пока отпускаю.
Я отшатываюсь от этого легонького толчка, едва удерживаясь на ногах, впечатываюсь спиной в ствол бука, так что дыхание выбивает. Боль трезвит, снимает наваждение. Моргаю, тру глаза, смахивая мутную пелену, а когда она стекает парой раскаленных капель, жгущих веки, на поляне никого нет, только лес растекается фальшивым золотом фэйри. Сожмешь в ладони – и вместо монет сухой лист рассыплется в труху.
И я падаю на колени, задыхаясь, беззвучно воя и слыша этот вой не ушами, а нутром, запрокидываю голову к небу, глотая кровь из прокушенной губы. А небо смотрит равнодушно, ему – небу – нет дела ни до меня, ни до журавлиных стай, ни до ветра, дующего в спину, холодного, как взгляд, как улыбка, как лезвие подаренного ножа, ножны от которого валяются рядом, пока я сжимаю длинный тяжелый клинок между ладонями…
– Эй, Грель!
Оклик – как удар; я вздрагиваю, пробуждаясь резко, до боли. Захлебываюсь холодным воздухом. Вот только что, во сне, было тепло, и стояла ранняя осень, так ярко и по-настоящему обволакивая теплом. Оказывается, я просто пригрелся у костра, что развел Виннар. Его плащ лежит поверх моего, и под двумя толстыми кожаными полотнищами почти жарко.
– Ты стонал во сне, – поясняет Виннар, переворачивая другой стороной к углям вертел с тушкой кролика. – Темные альвы на ухо шептали?
– Вроде того, – отзываюсь, глубоко вдыхая холод, дым костра и запах жарящегося мяса.
Да, альвы… Один альв, зато какой… Ну, вот я и досмотрел этот сон до конца, первый раз за все годы и мили пройденных дорог. Потому что потом не было ничего, кроме предсказанного Кереном и все-таки запоздало накрывшего меня сотрясения. И пути через лес в тумане головной боли да тошноты. И случайного купеческого обоза на тракте, где нашелся сердобольный приказчик, поверивший в историю о разбойниках… Все это уже было потом, за гранью бесконечно повторяющегося все эти годы сна. И откуда-то я знаю без тени сомнения, что больше этот сон ко мне не придет: он ушел, оставил меня, исчерпался, как вода в пересохшем колодце.
Я сажусь, кутаясь в оба плаща, с сожалением
– Что, ворлок, земля за спиной горит?
Я пожимаю плечами, беру протянутый северянином прут с горячими кусками мяса. Кролик по-осеннему жирный, Виннар не пожалел соли и даже перцем присыпал, так что от запаха, а затем и вкуса можно захлебнуться слюной. С другой стороны костра стонет и ворочается под попонами Рори, Виннар кидает туда обеспокоенный взгляд, потом снова поворачивается ко мне, глядит вопросительно.
– Может, с нами?
С наемниками? А почему бы и нет… В компании вольных клинков укрыться легче, Церковь их не слишком пристально разглядывает, а там можно и на юг податься. Нет, я действительно обдумываю это, хотя заранее понимаю, что и в этот раз уйду. Но Виннар ждет, и я не могу не помнить, как он полз через церковь, чтоб спасти своего человека.
– Лучше вам со мной не связываться, – говорю честно, потому что он заслужил мою честность. – Я не самый удачный попутчик, Виннар, со мной и вам достанется.
– Думаешь, мы – сдобные булочки? – ухмыляется Виннар. – Кто хотел сожрать – подавился.
– Верю, – киваю я, и действительно жаль, что ничего не выйдет. – Но я уж лучше сам. Не в обиду, Виннар.
– Какие обиды, ворлок, – серьезно говорит северянин. – Если что, за мной долг.
Я киваю, потому что сказать тут нечего. Ем горячее перченое мясо, закусывая черствой лепешкой из безымянного трактира, потом молча седлаю Уголька. Виннар все-таки скармливает ему другую лепешку, на которую мой эшмарец так невинно косился, гладит шелковистую шерсть – глянулся ему мой жеребец.
– Бывай, Грель, – роняет, пока я вскакиваю в седло. – Хороших дорог и легкой смерти.
– И тебе, Виннар-северянин, – откликаюсь я. – Позабавься хорошенько перед встречей с Одноглазым.
Костер остается сзади, из-за деревьев еще долго тянет дымком, но теперь меня с наемниками нет, и набреди на них та же инквизиторская облава, предъявить им Виннару нечего. Я пускаю Уголька крупной рысью, плотнее запахиваю плащ, ежась от зябкой лесной сырости. Дело сделано, пора возвращаться домой. И больше можно не бояться услышать во сне мягкий голос, напевающий песенку про принцессу Эллейн и Короля эльфов. Керен все-таки отпустил меня.
Говорят, что фэйри не умеют любить, они лишь удерживают то, что считают своим. Если я – его, почему отпустил? Может, потому что он наполовину человек? Или ему просто было плевать на меня. Кто я для него? Еще один ученик… Если бы знать, отпустил ли он еще хоть кого-то за все эти годы, или те ровные холмики, на которые я как-то наткнулся в дальнем подземном зале убежища, – все, что осталось от моих предшественников? Я бы нашел живых, узнал что-то, способное помочь до него добраться. В одном ланон ши была права: однажды я убью Керена, потому что стоит ему потянуть за крючок, всаженный мне в душу, и я вернусь к нему.