Ворон и ветвь
Шрифт:
– А тебя? – измученно спросила Женевьева, опираясь на стол. – Эрре, ты ведь понимаешь, что за тебя и Энни я отдам все баронство со своей благодарностью в придачу.
– У барона есть люди, – тихо и медленно сказал Эрек. – Люди, которые не любят монастырь…
– Нет. – Женевьева покачала головой. – Нет, Эрре. Пока Энни у них, мы связаны по рукам и ногам. Здесь нужна мудрость не мечей, а прялок. Мы отправим вещи в монастырь, здесь оставим только самое необходимое. Пусть думают, что мы вернемся. Сегодня же вечером отправим, а сами отговоримся
– Они не позволят.
– Позволят, – старательно улыбнулась Женевьева. – Им это выгодно. Я под надзором Инквизиториума – и вдруг обращаюсь к ведунье. В замке у них наверняка глаза и уши, они отпустят Энни, чтобы потом было о чем донести. А когда она приедет, у нас будет пара дней оправдания моим нездоровьем, чтобы ускользнуть.
– Ускользнуть? Куда?
– В Стамасс, – спокойно ответила Женевьева, выходя из-за стола. – Туда, где есть молльская община с банкирами и поверенными. А еще королевский суд и инквизиторский капитул, где я смогу принести жалобу на монастырь. Любой банкир ссудит денег баронессе Бринар, если понадобится. Немного, но ссудит. И обратно я вернусь только после рождения ребенка. Если вернусь…
Непрошено всплыли в памяти глаза-угли и холодный, как зимняя ночь, голос. «К Самайну», сказал тот, в часовне. Значит, следующей осенью. Значит, еще есть немного времени, чтобы скрыться, как скрывается от охотников лиса с выводком. Отдать ребенка? Невозможно! И пусть банкиры и монастырь делят наследство Бринара, если по-другому не выйдет. Ее ребенок будет расти в безопасности где-нибудь далеко от этого полудикого края, в одном из городков вокруг Молля. Женевьева зажмурилась, коротко вознеся молитву Свету Истинному и свято веря, что так и будет.
Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Боярышника
Первая четверть доманиоса, 17-й год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба
Темно-желтые, как старая кость, руки погладили разноцветье ленты. На миг Вереск показалось, что вышитые цветы сейчас почернеют, пожухнут и слетят с вышивки сухим прахом.
– Дивный дар, госпожа моя, – прошелестел палой листвой старческий голос, – и высокая честь – видеть вас здесь.
– Лиддерел – моя сестра, – безмятежно улыбнулась Вереск, присаживаясь на маленькую скамеечку между очагом и высоким креслом. – Как я могла не поздравить ее с таким счастьем?
– Воистину, счастье заглянуло в мой дом, – так же утомленно и тускло сказал старик в кресле. – Первые дети за много лет, надежда рода. Слышал, вы просили благословения моей невестки?
– Вашей невестки и моей сестры, – мягко подтвердила Вереск, поправляя платье. – О да, просила. И если Богине будет угодно услышать его, мой супруг и повелитель не забудет заслуги в этом
– Разумеется, не забудет. – Пергаментные губы растянулись в пугающей гримасе, должной изображать улыбку. – Ибо король не забывает ничего и никогда – не стоит и надеяться на это. И, наверное, потому на вашем рукоделии, госпожа моя, лето без боярышника. Дивный подарок моему Дому.
– Подарок? – мило удивилась в ответ Вереск. – Скорее послание. И вы прочитали его верно, господин Боярышник, раз удостоили меня встречи. Теперь же я спрашиваю вас: расцветет ли боярышник на холмах снова и снова? Потому что Дом ваш пустеет и детские голоса в нем – нежданная и великая радость.
– Разве не во всех Великих Домах так нынче? Или Дом Дуба переполнен скрипом колыбелей?
Он сидел, не пошевелившись, глядя на Вереск утомленно, как на маленькую девочку, пристающую с глупыми вопросами, и она снова напомнила себе, что нельзя злиться. Ведь она и правда маленькая девочка для одного из старейших, ровесника ее прадеда.
– Нет. Но много юношей и дев подрастают в Доме Дуба, – сладко улыбнулась Вереск. – Их время еще придет.
– И молодая поросль ныне бесплодна, – уронил бесцветный голос.
– Тем тяжелее грех того, кто сам лишает эту поросль плодородия, – тихо сказала Вереск, выпрямляясь на неудобной скамейке. – Господин мой Боярышник, не время ли забыть старую боль?
– Боль можно забыть. Отрубленные ветви не прирастают.
Усилием воли она удержала голос мягким и ровным:
– Он ваш внук.
– У меня нет внуков, госпожа моя, кроме тех, кто теперь пьет молоко дамы Лиддерел.
– О, эти малыши? Когда они вырастут? Я же обещаю вам королевскую милость за возвращение…
– Произнесите его имя – и покинете этот дом, госпожа моя, – бесстрастно прервал ее изможденный седой старик с пергаментным лицом и яркими глазами. – Правду сказать, я удивлен. Что вам до того, чье имя забыто?
– То, что он лучший целитель сидхе за многие века, – тихо сказала Вереск. – Нам же необходимы целители. О, господин мой, взгляните на свой Дом. Взгляните на другие Дома сидхе. Все больше и больше пустоцветов, все больше тех, кто не может выносить дитя до срока. Нам нужна мудрость того, кого вы изгнали, пока еще не поздно.
Томительно долгое время сидящий в кресле молчал. Затем наклонился вперед, рассыпая по плечам белоснежную седину волос, блеснул глазами.
– Если все сидхе Волшебных холмов не в силах обойтись без мудрости полукровки, не настало ли нам время уйти?
– Вы не слышите меня? – беспомощно сплела пальцы на коленях Вереск, силясь удержаться, чтобы не закричать в голос, не тряхнуть этого окостеневшего глупца, упрямством губящего и свой Дом, и чужие. – Или не хотите слышать? Или думаете, что я беспокоюсь лишь о себе? Сколько раз Лиддерел теряла ребенка? Три? Четыре? А сколько наших женщин скрывают это как величайшую боль и позор? Вы закопаете целебный источник, если вода в нем горчит?