Ворона Ивановна(Рассказы)

Летела над улицей стая ворон, одна ворона вдруг отстала от подружек своих, спустилась на крышу дома, посидела возле трубы немножко, потом на снег во двор слетела.

На улице Мороз, а тут ребятишки с горки катались, кто на санках, кто на коньках, а иные просто на фанерных дощечках. Увидали ребята ворону и к ней, думали, она напугается, взмахнет крыльями и улетит, а она глаза выпучила, смотрит на ребят

так жалостливо, будто попросить чего-то хочет. Девочка самая маленькая говорит: «Она ведь, ребята, захворала!»

— Наверное, простудилась, — согласилась другая девочка, побольше.

— Может, у неё грипп! — засмеялся мальчик.

— Надо скорую помощь вызвать! — закричали ребята. А сами хохочут. Подошел к ребятам дядя Саша, почетный железнодорожник-пенсионер, спрашивает: «Что тут за ЧП?» Ребята не все поняли его, так он разъяснил: ЧП — значит, чрезвычайное происшествие. Что у вас тут?

— Да вот ворона села на снег и не может подняться, — поясняют ребята.

— Замерзла.

— Если бы замерзла, не глядела бы.

— Я не говорю, что совсем замерзла, — простыла и захворала.

— Вот и мы думаем, — соглашаются ребята.

— А тут и думать нечего, надо спасать человека, то бишь птицу. — Снесите её на лестницу, посадите на батарейку, она отогреется и очухается…

Ребята так и сделали, отнесли ворону на лестницу, посадили на теплую батарейку — ждут, что будет с черноносой. А она отогрелась и глаза закрыла, вроде как померла или уснула. Ребята всей оравой к дяде Саше, позвонили в квартиру. Тот спрашивает:

— В чем дело? Что случилось?

— Ворона померла, — отвечают ребята.

Взял дядя Саша покойницу в руки, ухо к грудке приложил, говорит: «Дышит. И сердечко бьётся. Значит, жива. Только сдается мне, что у неё в брюшке пусто».

Принес дядя Саша болящую домой, старушка жена на него заворчала:

— Эку жар-птицу поймал — ворону!

— А ты не бранись, ворона тоже, как всякая живая тварь, жить хочет и имеет право на уважение к ней и на лечение. Дай-ка молочка, я её попою, да тепленького.

Старушка смилостивилась, дала теплого молока. Дядя Саша вылил его в кошкину посудину, ткнул ворону клювом в молоко, сказал: «Пей. Молоко от всех болезней самое лучшее лекарство». А ворона будто не слышит, что ей говорят. Тогда дядя Саша налил молока в чайную ложку, разинул вороний клюв и силой влил молоко в рот. Ворона проглотила и головку подняла, глядит на дядю Сашу, вроде как сказать хочет, дескать, давай еще! Дядя Саша понял без слов болящую, влил ей в рот еще ложечку и еще… Ворона головой закачала, дескать, хватит, спасибо!

Отпустил дядя Саша гостью на пол, а она, как дома, пошла гулять из угла в угол. Потом взмахнула крыльями — и на стол. А на столе-то хозяйка только что чистую скатерть постелила.

— Да ты что это, старый бездельник, безобразие у меня разводишь! — закричала старушка на дядю Сашу. Тот видит — дело неладно, говорит гостье:

— Ну, Ворона Ивановна, курс лечения окончен! Открыл форточку, приглашает: «Пожалуйте восвояси!» А гостья залезла под кровать, спряталась там в уголок — не достать. Пришлось ребят на подмогу звать. Всем-то миром насилу выпроводили.

Закрывая за гостьей форточку, дядя Саша крикнул ей вслед.

— До свидания, Ворона Ивановна!

Ребята тоже покричали вороне «до свидания!». И все даже руками помахали.

Дед и бабка очень любили курочек.

Бабка каждой хохлушке свое имя дала. Были у нее и Маньки, и Катьки, и Таньки. Самая любимая была Фекла. А самая нелюбимая — Дунька-Никудышка. Петух звался не Петька, как у всех, а Тимка. Звала она его и Тимочка и Тима и… когда рассердится — Тимоха. Феклу бабка больше всех любила за то, что она ей больше всех несла яиц. А Дуньку-Никудышку невзлюбила за то, что она, как дед говорил, уродилась «не от мира сего». Все курицы как курицы — днем гуляли на улице вместе, ночью — спали на одном насесте, прижавшись друг к другу, чтобы теплей было, а Дунька-Никудышка всюду одна, как отщепенка какая. Даже из общего корыта клевать не желала.

А стала она такой, когда была еще молодой. В одно летнее утро села она в гнездо снести свое первое яичко, вдруг заявляется несушка Фекла. Увидала Дуньку (тогда она еще не звалась Никудышкой) — закокотала, что на курином языке означало: «Освободи место, это мое гнездо». Дунька по молодости не поняла, а может не захотела понимать требования Феклы, осталась сидеть, как сидела, на Феклином месте. Ей было приятно снести первое свое яичко. Но Фекла рассердилась. Заквохтала громче, что означало: «Убирайся, не то я!..» Молодка ни с места. Тогда Фекла вцепилась острым закостенелым клювом в Дунькин хохолок и до крови исклевала его. За молодку не заступилась ни одна курица, даже подружки. Потому что все боялись разбойницы Феклы. И петух Тимоха стоял в сторонке, любовался, как Фекла колошматила молодку. Боялись Феклы потому, что за неё хозяйка горой стояла. С того дня Дунька стала откладывать яички где попало, то в крапиве на задворках, то прямо на улице у всех на виду. Хозяйке надоело подбирать за Никудышкой яйца, велела деду зарезать её на лапшу. Дед согласился, он хотя и жалел курочек, но куриную лапшу любил. Поймал Дуньку, а та впилась глазенками в его глаза, вроде как спросить хочет, дескать, за что ты меня хочешь убить? Я еще так молода, жить хочу! Это, конечно, так самому деду подумалось. И он пожалел молодку. Отпустил её на все четыре стороны. А бабке пообещал набрать белых грибов-коровок на лапшу. Она грибную лапшу любила лучше чем куриную, он это знал и тем спас Дуньку-Никудышку.

Так Дунька-Никудышка прожила лето и зиму, а весной совсем откололась от куриного семейства. Даже ночевать стала неизвестно где. Во двор заявлялась только покормиться. Тут уж бабка решила сама отрубить голову Никудышке. Поймала её возле кормушки, привязала к дверной скобе и пошла в сени за топором. Дед в это время в лес по грибы собирался. Вышел из дома, видит — Никудышка привязана. Догадался, что бабка задумала недоброе дело. Отвязал Никудышку, шепнул ей на ушко: «Беги скорей! Спасайся, как можешь!» Никудышка взмахнула крылышками, кокотнула, вроде как спасибо сказала спасителю, и за огород — в крапиву.

Бабка вышла на улицу с топором в руках, дед спрашивает: «Тебе что? Дровишек поколоть али…» Бабка отмахнулась, заворчала: «Ах ты, окаянная! Отвязалась? Ну, погоди же, я тебя… всё равно поймаю…»

А Дунька-Никудышка с перепугу, наверное, и к кормушке больше не стала подходить. Даже на глаза не показывалась. Так прошел день, другой, третий… неделя… Бабка да и дед решили — коршун утащил Дуньку-Никудышку.

Шло время, хозяева и думать перестали о своей Никудышке. И вдруг… вышел однажды дед с утренней зорьки на улицу, направился в лес по грибы, а навстречу ему из-за огорода Дунька-Никудышка! А впереди неё целая стая — дюжины полторы — цыплят!