Ворону не к лицу кимоно
Шрифт:
Глава пятая
Снова весна
Когда расцвела сакура, в Окагу прибыла Надэсико.
Появление дочери Южного дома обставили так, что впору было задуматься, зачем же здесь тогда была Хамаю.
Наверное, побоявшись, что в жалком наряде Надэсико будет стыдно, ее обеспечили столь роскошным убранством, что для тех, кто знал, что она на самом деле не собирается стать супругой наследника, это выглядело как насмешка.
И
Кажется, так думала не только сама Асэби. Действительно, и Масухо-но-сусуки, и даже Укоги при виде Надэсико чувствовали, будто той чего-то не хватает.
После того как Хамаю покинула дворец, прошло уже несколько месяцев.
Как и призналась Хамаю, в Летнем павильоне обнаружили множество писем от молодого господина. Как будто зная, что так будет, Карамуси и другие дамы-нёбо не оказали никакого сопротивления придворным дамам из дома Сокэ. С известием для Южного дома медлить не стали, поэтому было принято решение о представлении ко двору Надэсико, а также об одновременном официальном возвращении Хамаю домой. В отличие от обычного отъезда, этот означал, что Хамаю больше не вернется в Окагу. Вместе с представлением Надэсико Хамаю собирались вернуть туда, где ей надлежало быть: ее ждали лишение статуса и ссылка.
Впрочем, еще до того, как вынесли этот приговор, она сбежала неизвестно куда.
Теперь уже не было секретом, что к гибели Самомо, видимо, имел отношение Летний павильон.
Вряд ли Южный дом посмотрит сквозь пальцы на то, что его политическая судьба подверглась опасности. Если бы Хамаю не убежала, а отправилась в горный монастырь, на следующий день она бы наверняка стала безмолвным телом. Люди в Окагу понимали: Южный дом не просто груб, но ради своих целей он не посчитается со средствами. Все знали, что письма молодого господина похитила Хамаю, но, помимо враждебности, к ней испытывали в первую очередь вполне естественное сочувствие. Хамаю пришлось быть на побегушках у Южного дома, а потом ее вышвырнули. Теперь она где-то скрывается от глаз своего рода. А может быть, уже и покинула этот мир.
Через несколько дней после появления при дворе Надэсико ожидался цветочный пир.
Его устраивал не Весенний, а Летний павильон, и событие было значительным, пригласили много музыкантов. При Хамаю даже и подумать никто не мог, чтобы Летний павильон организовал пир. Судя по всему, глава Южного дома, волнуясь о любимой дочери, которая с опозданием прибыла во дворец, постарался сделать так, чтобы ее отношения с девушками из других домов сложились удачно.
Цветочный пир устроили на площадке для любования сакурой, под которой когда-то проходил молодой господин. Фудзинами не было, но роскошью событие не уступало официальным праздникам. В галерее постелили пунцовый ковер, а чтобы расположенную далеко внизу сцену было видно, на квадратной площадке развесили новые бамбуковые занавеси. Вино и яства тоже были только самые лучшие. Все от начала до конца было не таким, как при Хамаю, и все было наполнено любовью и заботой.
В тот день пир начался с самого утра и звуки музыки, несшиеся со сцены, не прекращались.
В утреннем свете ветки гордой сакуры в полном расцвете гнулись под тяжестью раскрывшихся цветов. Чистый воздух был напоен нежным, сладким ароматом, и Асэби, конечно, вспомнила прошлогодний праздник любования сакурой.
Тогда сакура была просто красива, а сейчас она выглядела как-то
– Вы ведь госпожа из Весеннего павильона? – живо проговорила новая госпожа из Летнего павильона, Надэсико.
Асэби, пробормотав что-то невнятное, стала разглядывать Надэсико.
Это была милая, пышущая здоровьем девочка с ярко очерченными глазами.
На ней был наряд, в котором основной тон задавала накидка-карагину модного цвета – не розового, но более темного оттенка. Золотая вышивка, изображавшая весеннее поле, выглядела ярко и одновременно создавала впечатление утонченности.
Надэсико, не обращая внимания на состояние Асэби, весело улыбнулась:
– Я Надэсико из Летнего павильона. Вы, наверное, думаете: «Что за неопытная девица?» Но я постараюсь подружиться с вами. Рада знакомству.
Она склонила голову в поклоне – видно, что полна надежд. Что ж, конечно. Вряд ли ей что-то причиняет беспокойство.
Асэби уклончиво ответила и ушла оттуда, почти сбежала. Увидев перед поворотом галереи Масухо-но-сусуки, Асэби с облегчением вздохнула. Надэсико казалась слишком уж бодрой, и Асэби перед ней было просто тяжело дышать.
– Госпожа Масухо-но-сусуки!
Та с удивленным видом обернулась на зов, но лицо ее оставалось жестким.
– Асэби…
– Я познакомилась с Надэсико.
– А-а, – пробормотала Масухо-но-сусуки и вздохнула: – Она хорошенькая. По сравнению с нашей глупой Хамаю она слишком искренняя, нет в ней ничего интересного.
Слушая брюзжание Масухо-но-сусуки, Асэби невольно улыбнулась:
– И правда. Мне тоже так показалось.
Масухо-но-сусуки не ответила и перевела взгляд на сцену. Асэби безмолвно присела, последовав ее примеру. На сцене как раз начался танец бабочек: дети с крылышками, изображая бабочек, с ветками керрии-ямабуки в руках премило кружились. Их одежды сверкали в теплых лучах солнца, музыка звучала громко, разносясь над головами.
Девушки сидели молча, рассеянно наблюдая за представлением. Вдруг на краю сцены поднялся какой-то шум. Масухо-но-сусуки, из интереса чуть приподнявшись, вдруг застыла.
– Что-то произошло? – спросила Асэби, но ответа не получила.
Заподозрив что-то, Асэби тоже поднялась и ахнула. Она увидела, что из галереи, лицом к которой они сидели, к ним приближается какой-то мужчина, чей вид совершенно не соответствовал этому месту.
Он был одет в черное. Впрочем, в этой одежде часто видели гвардейцев Ямаути-сю, так что это не особо вызывало удивление. Необычным казалось его лицо.
– Это… маска?!
Только Асэби успела подумать, что у человека странно белое лицо, как тут же поняла, что на нем плоская маска. Такие обычно не используют в любимых благородными воронами представлениях. Может быть, ими пользуются простолюдины? Однако в руках мужчина нес ветку ямабуки – такую же, с которыми исполняют танец бабочек, поэтому он не производил цельного впечатления.
Мужчина до противного величаво приближался к сцене. Никто не двигался с места, словно все были охвачены страхом. Пока все так стояли, он поднялся на сцену.