Воровская трилогия

Зугумов Заур Магомедович

По содержимому портмоне сразу стало ясно, что фраер залетный, из какой-то англоязычной страны, уже не помню, по каким приметам мы это определили. Но то, что он окажется агентом, нам не могло присниться даже в самом страшном сне. Хорошо еще, что, взяв деньги и часы, Ляля куда-то засовала это злосчастное портмоне, уж больно оно ей понравилось, может, кому-то подарить решила. А знаю, факт, что на следующий день вся блатная Москва была в движении, а МУР искал «слепого втыкалу» с «бубновой дамой», чтобы сделать возврат. Ну и возврат, естественно, был сделан, как и положено, кроме денег и часов, а они вроде и не нужны были, о них никто и не вспомнил.

Вот что произошло на самом деле, как мне рассказала в МУРе майор Грач (имени, отчества, к сожалению, не помню).

На хвосте у этого типа плотно сидел Комитет. В тот день они, видно, решили взять его в гостинице и взяли в номере, но портмоне при нем не оказалось. А предмет интереса КГБ находился, видно, именно там. Но ни я, ни кто другой из тех наших, кто остался в живых, до сих пор не знает, что там было. В общем, как бывает в таких случаях, узнав все, что им было надо от задержанного, а как мог быстро узнавать КГБ то, что им нужно, я не буду писать, чекисты стали, видно, прокручивать все события поминутно. И как раз те несколько минут, что они стояли у светофора, а затем заворачивали за угол, объект их наблюдений был вне поля зрения. Именно этих нескольких минут хватило нам с Лялей и Цирулем, чтобы выставить этого фраера и исчезнуть. КГБ в то время боялись, и перед ним дрожали почти все. МВД тем более не было исключением. Уже ночью, когда все стало ясно, подняли с постели министра, он дал свои распоряжения, и где-то кто-то собрался на экстренное совещание. В общем, уже к утру из МУРа пришло сообщение на улицы Москвы с просьбой о возврате портмоне, иначе последуют крутые меры, если ширмачи проигнорируют просьбу конторских. Я уже писал ранее, в каких отношениях был в то время уголовный розыск с преступным миром, то есть по возможности старались помочь друг другу, если это было необходимо, но, естественно, в хорошем смысле слова. Вот почему после возврата портмоне нас никто не трогал, честно сказать, мы даже и не предполагали, что в МУРе знают, как и кто его украл. И лишь пять лет спустя я узнал об этом случайно. А еще через 20 лет, в 1994 году, когда я отдыхал у Цируля на даче в Подмосковье, Паша показал мне газету, которая чуть ли не вся была посвящена его особе, он даже шутил на этот счет. В то время власти были зациклены на держателе российского воровского общака Паше (Цируле), в этой газете я и прочитал о себе как о непосредственном участнике этой кражи. Только, видно, информацию эту журналист черпал явно не из архивов МВД, так как там было написано следующее: «Один из действующих лиц этого спектакля

Зугумов Заур, по кличке Золоторучка, был застрелен при попытке побега где-то в тайге Коми АССР в 1975 году». Да, действительно, в том году я был в побеге в Коми, за что и получил небольшой довесок к сроку – один год, да и потрепали нас здорово, но, к счастью, не убили, подтверждением чему может служить эта книга. Я даже хотел написать в редакцию этому журналисту, думал «обрадовать» его, но, к сожалению, вскорости сел, кстати тут же следом за Пашей. И уж никак не мог ожидать, что больше мы с ним никогда не увидимся. Он упокоился в Лефортове 10 или 12 марта, точно не помню, потому что ровно через год, находясь в Бутырках в качестве положенца в «аппендиците», я отмечал с босотой моего корпуса годовщину смерти двух воров – Паши (Цируля) и Гриши (Серебряного). У одного она была 10, а у другого – 12 марта, я решил объединить обе даты. Ведь Бутырки – это не то место, где каждый день можно отмечать подобные мероприятия, вот потому я и запамятовал. Но это не столь важно, главное – людская память. Как я писал ранее, Москва того времени была не только столицей нашей Родины. Москва была, да и остается по сей день, воровской столицей России. В наше время, не побоюсь сказать, многие чиновники как аппарата правительства, так и силовых ведомств стараются создать в стране как бы искусственный хаос и неразбериху, сталкивая отдельные мафиозные структуры и всякого рода сброд. А задумывался ли кто-нибудь из среды аналитиков, я имею в виду тех, кто искренне переживает за нашу страну, откуда взялись эти самые сообщества рэкетиров и бандитов, наркоманов и насильников? Почему раньше ни преступный мир, ни сама милиция, я больше чем уверен, и представить себе не могли, что в нашей стране может быть что-то подобное, называемое сейчас модным словом «демократия». А демократия в России – это беспредел. Зачем и для чего сеять смуту, это ясно – где, как не в мутной воде, легче рыбка ловится. А вот климат, благоприятствующий беспределу, создали сами правящие, руководящие чиновники силовых структур, уничтожая воров либо при помощи интриг, либо отстреливая их. А ведь они-то никогда не допустили бы беспредела, творимого сейчас не только за колючей проволокой, но и вокруг нас. В последние годы Россия стала почти сплошным преступным миром, исключая, конечно, стариков и детей, ну и еще, пожалуй, немногих честных людей, которые еще остались здесь. А во времена тоталитаризма, как принято сейчас говорить, какие бы деспоты ни стояли у власти, они прекрасно понимали, что любая смута и последующий за ней хаос приведут страну к развалу, то есть еще к одной революции. А откуда берется брожение умов и затем открытое противостояние, они прекрасно понимали. С одной стороны, это почти гении – диссиденты. Кого-то из них высылали, а кого-то изолировали плотным кольцом ренегатов и колючей проволокой. А с другой стороны – элита преступного мира, воры в законе. Возможно, некоторые из читателей будут склонны думать, что я несколько субъективен и поэтому пытаюсь возвеличить до государственного уровня значение этого клана, игравшего иногда очень важную роль в жизни нашей страны. Что же, могу привести несколько примеров.

Прежде чем открылся фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году, высшими чиновниками из МВД было принято решение обратиться именно к ворам. Это обращение письменным, конечно, не было, но в нем говорилось следующее: «Преступный мир, наравне с другими слоями общества, должен показать всему миру нашу единую сплоченность. Пусть это преступный мир, но он наш, советский, а отсюда следует, что он должен быть на высоте». Звучит, конечно, парадоксально, не правда ли, но смею вас уверить, что за время фестиваля не было, по большому счету, зарегистрировано ни одного преступления. Только несколько карманных краж, да и то они на совести залетных ширмачей. Скептики, кому доступен архив МВД, могут туда заглянуть, я же это знаю наверняка. Да что там говорить. Несколько слов, обращенных урками к преступному миру, могут парализовать нормальный уклад жизни не только такого мегаполиса, коим является Москва, но и страны в целом. Обо всем этом коммунисты прекрасно знали, а потому урок боялись, считались, а по мере надобности и частично уничтожали в крытых тюрьмах и дальних лагерях, но ни в коем случае не истребляли под корень. А сила воровская была в незыблемости законов, в строгом их соблюдении и в братстве воровском. Приведу еще такой пример. В 60-х годах, преимущественно о которых я сейчас пишу, был такой вор Юра (Монгол). Кстати, как я говорил ранее, он представлял на воровской сходке Славу (Япончика), и с его легкой руки Япончика окрестили. Монгол же был в большом авторитете среди урок Союза, был хорошим домушником, прекрасным организатором, «третьями» ему вообще равных не было, насколько я помню. По крайней мере, те, кто приезжал играть с ним, уезжали из Москвы в замазке. Так вот, иногда Монгол позволял себе выходки, мягко выражаясь идущие вразрез с воровскими этикой и моралью. Старые урки часто были недовольны его действиями, а жаловались на него многие. В частности, было несколько таких дел, когда Монгол с дружками, помимо обычных бобров, выставили крадунов в милицейской форме. Те умудрились весь день возить в гробу по Москве Фатиму-татарку, требуя у нее деньги. Пока не поймали ее красавицу дочь, деньги она им не отдавала. Фатима была самой центровой барыгой в Москве, банковала лекарством, деньги же, которые ей пришлось отдать, были из разных воровских московских бригад, собранных на лекарства. Такие вещи никому не прощают, в общем, оставили Монгола не вором. А это значит, что никогда ему уже быть им не суждено. Я одно время сидел с ним в Бутырках в 1974 году, а вот с подельником его Жлобой, отдыхал в одной камере. О многом мне, конечно, приходится умалчивать – не только в этом эпизоде, но и в воровской теме вообще, дабы не давать карты в руки тому, кто играет не по правилам или вообще не знает никаких правил. Просто хочу еще раз сказать, как всегда уважали закон воровского братства сами урки. И таких примеров я мог бы привести множество, но, думаю, ни к чему бередить на воровском теле кровоточащие раны.

Глава 3. Воровской трюк

Со всех регионов страны люди, обладающие тем или иным талантом, устремлялись в Москву, и здесь, если столица их принимала, точнее, признавала, в скором времени их уже знали, уважали и любили. То же самое можно было отнести и к ворам того времени. Во-первых, немного возвращаясь назад, напомню, что, где бы ни крестили урку, он отвечал за этот регион перед ворами. А потому надолго оставить его не мог. Но в Москве он обязан был побывать, так как почти вся воровская элита Союза находилась здесь. Если же тот регион, где был сделан подход к юному уркагану, был насыщен ворами (а это в основном Грузия), то урка ехал в Москву для знакомства или на сходняк, на котором решалось, в какое место его следует направить, где от него будет больше пользы. И лишь немногие надолго обосновывались здесь, Москва становилась для них вторым домом, если можно назвать домом весь город. Вообще, у воров нет и не может быть понятия «свой дом», дом воровской – тюрьма. Воровская элита, которая жила в столице, была известна всем как в преступном мире страны, так и в правовых ее органах. Одним же из ключевых органов правосудия был МУР, который играл главную роль в жизни преступного мира столицы. С этой конторой никто и никогда не шутил, а к представителям ее относились серьезно все без исключения. И когда однажды меня предупредили муровцы, чтобы я уехал из Москвы (а это было тоже одной из примет того времени – предупреждать, прежде чем сажать), то я покинул ее тут же. Но ведь ни за что ни про что не выгоняют, а признаться, у МУРа были на то веские причины, об этом речь пойдет впереди, да и выгоняли они не одного меня, а вместе с Лялей.

Дипломат с Карандашом сидели уже почти год. Взяли их в Питере, на Московском вокзале, сразу после сходняка. Им инкриминировали сопротивление властям и нанесение телесных повреждений сотрудникам милиции. Дали обоим по восемь лет. Обычно, если сходняк был не в Москве, а в другом городе, мы ездили туда все вместе, а после его окончания также все вместе возвращались домой. На этот раз такой особой необходимости не было, мы нужны были больше в Москве, так как Паша лежал в больнице с двухсторонним воспалением легких и к тому же был в очень тяжелом состоянии. Кроме нас, у него не было никого, так что Ляля почти не отходила от его постели, круглосуточно дежуря в больнице. А я улаживал все остальные дела, связанные с нашей жизнью. Вскоре мы получили письмо от наших корешей из Иркутска (Ангарлаг), и когда Паша выздоровел, то, подсобрав немного денег, мы поехали к ним на свидание в Иркутск. Лагерь находился прямо в устье Ангары, где она впадает в озеро Байкал. Места там до того живописные и красивые, что мы после всех наших дел, связанных с корешами из Ангарлага, решили несколько деньков отдохнуть, но, к сожалению, провести там больше двух дней нам не удалось. Нас, можно сказать, выпроводили, хорошо еще Ляля была с нами. Она все шутила на этот счет да сыпала восточными стихотворными наставлениями типа: «В мире временном, сущность которого тлен, не сдавайся вещам несущественным в плен. Сущим в мире считай только дух вездесущий, чуждый всяких вещественных перемен».

Но с тех пор как мы были там, прошло уже почти полгода. Мы знали, что Дипломата и Карандаша отправили оттуда, а вот куда, не знали, все ждали письма. В то время жили мы уже в Москве, в Текстильщиках, во 2-м Саратовском проезде, снимали полностью трехкомнатную квартиру. На тот момент, о котором пойдет речь, Паша уехал по срочным делам домой, в Сухуми. Уже не помню, что-то у него там было важное и срочное, потому что за ним приехали ребята. Но свои двойные координаты он на всякий случай оставил. Мы же с Лялей остались вдвоем. Скучать нам не приходилось. Целый день у нас уходил на дела, а вечера мы проводили обычно в каком-нибудь из центральных ресторанов столицы. Нас все там знали, начиная от гардеробщика и кончая посудомойкой. Людям и с более благородной профессией такие знакомства были всегда нужны, нам же тем более.

В один из морозных декабрьских дней мы сидели за столиком у окна в ресторане «Пекин». Видно было, как за окном, огромным и запотевшим, шел крупный пушистый снег. Почти непрерывно подъезжали и отъезжали машины от главного входа в гостиницу, рыхля черный вперемешку с грязью лед. Здесь же, в зале ресторана, было тепло и уютно. Мы с Лялей сидели друг против друга, наслаждаясь терпким ароматом какого-то заморского вина, слушали музыку и вели неторопливую беседу. Тема, как правило, была одна и та же: как побольше украсть, и так, чтобы не попасться. В какой-то момент музыка стихла, послышались редкие аплодисменты, а затем погас свет, но официанты тут же стали разносить канделябры со свечами, на наш столик также поставили канделябр и зажгли свечи. Некоторое время все сидели в тишине, слышно было только, как потрескивают свечи. И вдруг послышалась затейливая восточная мелодия и началось представление в самом центре зала. Маленький китайчонок прыгал в горящий обруч, утыканный ножами, который держала красивая узкоглазая ассистентка в зеленом халате с золотыми драконами на спине. Испуганные и в то же время восторженные возгласы дам и их кавалеров говорили о том, что зрелище нравится публике. Мой же взгляд был устремлен на Лялю. Как она была хороша! Я и любил эти вечера в ресторане, потому что мог вот так, сидя напротив нее, открыто наслаждаться ее красотой. Ляля знала себе цену, знала и то, что я любуюсь ею, но, главное, она знала, что я никогда не скажу ей о своих чувствах и буду выказывать ей только уважение и братскую любовь. Мы бывали не только в ресторанах, но и в театрах. Наверное, не было в Москве ни одного театра, где я бы не побывал с Лялей. Она любила театр не меньше меня, а потому я нисколько не удивился, когда она, повернувшись к окну, сказала мне: «Ну что, мистер Паркер, совместим приятное с полезным для поднятия тонуса, а то что-то скучновато здесь стало». Взглянув в окно, я утвердительно кивнул ей и, подозвав официанта, который хорошо знал нас, попросил его, чтобы он заказал нам два билета в концертный зал. Подобного рода услуги, естественно, входили в счет его чаевых. А дело в том, что из окна ресторана был виден фасад Концертного зала имени Чайковского, где толпилась масса народу. Чуть в стороне, возле Театра сатиры, было безлюдно, а потому я тут же понял и по достоинству оценил своеобразное желание моей подруги. Что же касается ее обращения ко мне «мистер Паркер», то она имела в виду лучшую в мире фирму по изготовлению ручек с золотыми перьями. И иногда, когда она хотела дать мне понять, что мы идем на дело, связанное с моей профессией, она называла меня так, при этом у нее было совсем неплохое английское произношение, не хуже, чем у выпускника Оксфорда. Заполучив билеты, мы уже через несколько минут стояли у центрального входа в театр в толпе шикарно одетых дам и их импозантных кавалеров. Нежно прижавшись друг к другу, мы стали разыгрывать пару влюбленных испанцев, неведомо почему избравших местом проведения своего медового месяца русскую столицу. Уже открылись двери, и мы не спеша вошли в фойе, затем, так же не торопясь, направились к гардеробу, на ходу сбивая снег с одежды. Возле самого гардероба была обычная театральная суета. У огромного зеркала дамы кокетливо сбрасывали с себя дорогие манто на

руки кавалеров и не менее кокетливо поправляли прическу и украшения на запястьях ручек, на шейках и на мочках ушей, в которые были вправлены бриллианты, александриты, рубины и другие камни. Ну а кавалеры, положив все эти шубы из норок, лис и соболей на стойку гардероба, терпеливо ждали своей очереди, чтобы сдать их и получить номерок. Гардеробщик, с виду неказистый старичок, сновал туда-сюда, будто детская заводная машина. Наконец и мы с Лялей подошли к гардеробу, и я с манерами светского льва принял ее норковую шубку, которую она грациозно скинула мне на руки. В тот день она была необыкновенно хороша. Я сам давненько не видел ее такой красивой и, довольный впечатлением, которое производила на всех моя дама, направился к гардеробу. Здесь, как я уже упомянул, была обычная театральная суета. В тот момент, когда гардеробщик протягивал руку, чтобы взять наши вещи, какой-то мордатый фраер, тяжело дыша, опустил свою мануфту на стойку гардероба, прямо впритирку со мной. Повернувшись вполоборота, он не мог отвести вожделенный взгляд от Ляли, при этом не забывая правую руку держать на вещах. В голове у меня тут же промелькнуло – купец, и я не ошибся. Но главное, почему я обратил внимание на него, это портмоне, которое лежало у него в левой скуле клифта (пиджака) и которое он как бы нарочно подставил мне, слегка обернувшись в сторону Ляли. И уже непроизвольно, в тот момент когда я протягивал гардеробщику вещи правой рукой, левой я отогнул слегка левую часть ворота клифта и, чуть приподнявшись на цыпочки, выудил портмоне наружу. Действие это заняло не больше десяти секунд, все было чисто и красиво сработано, мне даже самому понравилось, но, оказывается, я зря радовался. Взяв жетон и соединив его с гомонцом, я положил их наверх и повернулся к фраеру спиной, чтобы, на всякий случай, он меня не узнал. Я двинулся по направлению к Ляле и поднял голову. И тут по моему телу пробежала дрожь. Прямо на меня смотрели две пары бульдожьих глаз, налитые кровью от бессонных ночей. Их нельзя было спутать ни с чем, это была контора. «Но как и откуда они взялись?» – моментально промелькнуло у меня в голове. Я взял себя в руки и пошел к своей даме, которая, ожидая меня, мило улыбалась, отвечая на комплимент франтоватого хлыща, проходившего мимо. Ляля увидела их раньше в огромном зеркале, когда поправляла прическу, но дать мне знать никак не могла. А они, увидев ее, стали искать меня глазами, а когда нашли, вроде успокоились, и это говорило о том, что они знают, кого пасут. Естественно, никто не ожидал, что я утащу этот злосчастный бумажник именно тогда, когда на хвосте у нас будет контора. И это не предвещало ничего хорошего, мы были как бы в западне. И сейчас мы старались не подать виду, что взволнованы, но мозги наши работали в одном направлении: как избавиться от этого неожиданного налета конторы, который тянет этак лет на пять тюрьмы? А прямо след в след за нами шла пара легавых, которые были очень довольны тем, что загнали наконец дичь в угол, на которую давно и безуспешно охотились и которой уже никак не выбраться из этой западни. И, наслаждаясь своим триумфом, они не спешили бросаться на нас, видно предвкушая и предвидя картину нашего задержания. Для муровцев это всегда был спектакль, и надо отдать им должное, артистами они были совсем неплохими. Но человек – всего лишь человек, будь он хоть чекист в квадрате. А вот Всевышний, тот действительно располагает, беря иногда в сообщники случай. А случай – это великий Промысел Божий, которому подвластны все. Но не дай вам Бог, чтобы случай свел вас с МУРом, то есть с профессиональными сыщиками, какими они всегда себя считали и которыми были на самом деле. Но, видно, сегодня мы были обласканы самой фортуной, и удача была сегодня на нашей стороне. Ситуация же была такова, что, когда мы остановились с Лялей где-то посередине этого огромного фойе, то тут же поняли, что спасти нас, кроме Бога, некому. Мы стояли лицом друг к другу, поэтому нам хорошо было видно все, что делается вокруг. Оказывается, обложены мы были действительно мастерски, с присущим МУРу опытом. Оба входа и оба выхода из зала на улицу были под бдительным присмотром. Сзади, как я уже упоминал, стояла пара легавых, впереди была стена, а справа от меня стоял треугольный щит, своего рода реклама, что в то время можно было часто встретить в театрах или в больших кинотеатрах. Не знаю почему, делая вид, что я увлечен разговором с Лялей, я стал рассматривать этот щит. Но не сам щит заинтересовал меня, а батареи отопления, которые были расположены вдоль всей стены, под огромными окнами. Видимо, чтобы скрыть не радующие глаз радиаторы, их обтянули алюминиевыми листами, которые возле пола были загнуты приблизительно на два пальца шириной и, с интервалом в десять сантиметров, были прибиты гвоздями. Прямо напротив щита одного гвоздя в ряду не хватало, и поэтому это место как бы вздулось. Вот куда был устремлен мой взгляд, и, возможно, если бы не звонок, возвещающий о начале концерта, я бы никогда и не понял, какой подарок в очередной раз приготовила мне фортуна в этот вечер. Мне хватило нескольких секунд, чтобы объяснить свой план Ляле. Как я уже упоминал, у нас был круговой обзор, и вот в тот момент, когда мне показалось, что нас на секунду выпустили из поля зрения, я изо всей силы пустил портмоне, которое уже давно приготовил, вскользь по полу в направлении этого зазора. Трудно себе представить, что пережили мы оба за ту секунду, которой хватило, чтобы наша улика скрылась под этим нагромождением алюминия. А о том, что она там скрылась, думаю, читателю нетрудно догадаться, иначе я не вспомнил бы этот случай. Все эти приготовления и действия заняли не больше минуты, и мы уже снова стояли, так же мило улыбаясь друг другу. А когда прозвенел второй звонок, мы медленно пошли к залу, но у самого входа нас попросили задержаться, что мы и сделали, молча отойдя в сторону. Когда же мы остались одни в окружении своры гончих псов, то увидели, что к нам деловой походкой направляется женщина в строгом темном костюме. Когда она подошла и пропела на своем легавом наречии пару куплетов о сдаче краденого, последние сомнения у меня насчет облавы тут же улетучились. Все-таки надо отдать ей должное, она была красивая женщина, и если бы не принадлежность ее к ненавистному мне клану легавых, то я готов был даже за ней приударить. Дальше пошел натуральный спектакль, а храм искусств, где мы находились, вполне оправдывал свое предназначение. Маски мы, естественно, сразу сбросили, так как перед нами были профессионалы, а если быть точным, асы сыска. И представьте себе – эти муровские асы, тут же обыскав нас с Лялей, ничего не обнаружили. Мы же с Лялей ликовали про себя, глядя на их недоуменные лица, но вида, естественно, не подали. Они стали обыскивать каждый метр вокруг, чуть ли не разобрали целиком рекламный щит, но их поиски были тщетными. Через некоторое время привели и потерпевшего. Как я и предполагал, он был работником торгпредства, и, пока ему не сказали, кто мы, он был крайне возмущен, как можно подозревать в краже такую красивую и элегантную даму. Про меня он почему-то не сказал ни слова и даже с уверенностью утверждал, что не видел меня вместе с Лялей – и вообще не видел. Два этих важных обстоятельства сводили к нулю всю работу муровцев, да еще такого высокого ранга.

Конечно, самолюбие ментов было ущемлено, но они не хотели сдаваться. Когда старшая опергруппы, а это была майор Грач, поняла весь комизм ситуации, она с интонациями побежденного врага сказала: «Ну что ж, как профессионал, я отдаю должное вашему артистизму и ловкости, сыграно все было прекрасно. Но мне бы хотелось продолжить сей спектакль с некоторой расстановкой действующих лиц, но уже в другом театре – на Петровке, 38». Это означало, что все самое худшее было впереди. Мы, конечно, не подали вида и молча пошли к выходу в сопровождении озлобленных легавых. Много раз за годы совместной работы с Лялей мы попадали в разные ситуации и хорошо знали психологическое состояние партнера в том или другом случае, даже на момент ареста. Так что мы были абсолютно спокойны друг за друга в плане совпадения показаний. Что же касалось всего остального, то здесь никогда ничего нельзя было предугадать – это был МУР. Их принцип гласил: «Для достижения цели все средства хороши». С нами был случай совсем неординарный, в этой конторе нас знали уже давно, и знали, естественно, что выколотить из нас показания будет невозможно. К тому же потерпевший оказался еще и коммунистом, и этот фактор сыграл главную роль в том, что мы остались на свободе. Рассказывать, как мы подвергались многочасовой процедуре допросов, думаю, не имеет смысла, главное то, что к утру мы были уже на свободе. Но в течение суток мы должны были любыми путями вернуть портмоне. О деньгах разговора не было, главным являлся партбилет – такой у нас был уговор с начальством. Видно, все же мы смогли их убедить в том, что, пока они охотились за нами, кто-то под шум волны «сработал» и ушел. Факт тот, что наши показания во всем совпадали. Я хорошо помню, как, закутавшись в свои шубы, спасаясь от утреннего зимнего холода, мы шли по Петровке в сторону Большого театра и ломали себе голову, как заполучить этот лопатник? Но все оказалось проще простого. У Жениного кореша отец работал декоратором в Зале Чайковского, он и помог на следующий день извлечь интересующий нас предмет. После того как мы вернули портмоне, а это было сделано в тот же день, легавые повели себя как обычно они действуют в таких случаях. Они выдвинули ультиматум: 72 часа – и чтобы духу нашего не было в столице. В течение этих трех суток мы были заняты тем, что послали сообщение Цирулю о том, что случилось с нами, и оставили мои домашние махачкалинские координаты. Затем мы заплатили за квартиру за полгода вперед, оставили ключ от квартиры и деньги на тот случай, если придет известие от Дипломата или Карандаша, и на исходе третьего дня покинули столицу, уверенные в том, что мой кореш Женька сделает все как надо и по ходу дела будет нас информировать обо всем. У меня хотя бы были дом, мать, отец, бабушка, а у Ляли не было никого, и поэтому она безоговорочно приняла мое предложение ехать со мной в Махачкалу.

Глава 4. Дома в Махачкале

Каждый раз после долгого отсутствия, когда ты вновь посещаешь город, где родился и вырос, тебя всегда охватывает волнение. Так было и в этот раз. Мы с Лялей остановились в гостинице «Дагестан» как командированные специалисты по электронике. Эта отрасль науки тогда еще только начинала развиваться, и поэтому нам легко было изобразить ее представителей. В столице я умудрялся играть разные роли, и они почти всегда удавались мне, как у профессионального артиста, что же касается Махачкалы, то здесь выдавать себя за кого-то было опасно, так как меня здесь хорошо знали. О Ляле я и не говорю, она была, на мой взгляд, прирожденной актрисой. Паспорта у нас были в порядке, с московской пропиской (кстати сказать, первое, что сделал мой дед после нашей встречи, это прописал меня в Москве, хотя при моих судимостях это было непросто). Сейчас мне нужно было время, чтобы осмотреться, ведь я не был здесь почти три года. Да и Лялю одну я никак не мог оставить, а о том, чтобы нам вместе появиться у меня дома, не могло быть и речи. Так что, набравшись терпения, я стал потихоньку зондировать почву. Все то время, что жил в Москве, я, естественно, держал связь с домом и с некоторыми из друзей, а потому имел кое-какие представления о реальном положении дел. Но одно дело знать из писем, а другое – увидеть своими глазами. Признаться откровенно, больше всего меня интересовала или, скорее, мучила мысль об Оле, ведь о ней я не знал ничего. И это не давало мне покоя. Я переписывался только с бабушкой, которая считала, что я учусь в Москве. Мать так и не простила меня, она просто выгнала меня из дома, а в нашем кругу о женщинах не принято было говорить вообще. Но здесь меня ждал удар, после которого раны заживают лишь только с годами, а иногда и вообще не заживают. Несколько месяцев назад моя Оля, закончив мединститут, вышла замуж и буквально перед самым нашим приездом уехала с мужем в ГДР, по месту его службы, он был военный. Я принял эту весть, можно сказать, стоически и хотя я очень страдал, но ни разу ни с кем не говорил об этом. Даже Ляле, которая знала все о моей прошлой жизни, я ничего не сказал. По дороге в Махачкалу она уговаривала меня сразу повидаться с Олей, а уже потом заняться другими делами. И в дальнейшем она ни разу не коснулась этой темы, видимо чувствуя, как мне тяжело. А я все думал, думал об Оле, и мое воображение рисовало мне картины наших встреч с ней, воскрешало подробности, детали этих встреч, когда я, безусловно, был счастлив. Но прошло время, и я перевернул эту страницу своей беспечной молодости, хотя и не забыл пережитое мною чувство, которое называется любовью. Что же касается друзей, то и здесь было мало утешительного. Почти половина из них сидела, об этом я знал давно из писем, которые они же мне и писали. До Нового года оставалось всего несколько дней, и мы с Лялей решили справить его здесь, в гостинице, вдвоем, уповая на все то же старое поверье: с кем встретишь Новый год, с тем и проведешь его. Ну а потом, решили мы, будем предпринимать какие-то шаги касаемо нашего дальнейшего воровского будущего.

В начале января я повстречал своего старого кореша Витю Костинского, с которым вместе сидел еще в ДВК в Каспийске. Он и теперь жил в том самом Каспийске с женой Светой, и ее я знал хорошо, они и крали вместе. Так вот, после непродолжительной беседы он пригласил нас с Лялей к себе в гости, чем мы не преминули воспользоваться через несколько дней. Мне пришла в голову неплохая мысль. Можно было обосноваться в Каспийске, где нас с Лялей никто не знал, тем более что оттуда можно было спокойно ездить куда угодно. Мы так и сделали и уже через неделю справили новоселье в тихом и скромном доме на берегу моря, хозяйкой которого была хорошая, добрая женщина. Никто не знал, где мы живем, и в дальнейшем так никто и не узнал, пока мы вообще не уехали из Каспийска. А за то время, что мы жили в гостинице в Махачкале, мне даже не нужно было выходить из нее, чтобы узнать интересующие меня городские новости. В буфет ресторана на первом этаже с утра и почти до ночи заходила остограммиться вся блатная Махачкала. Два ресторана в городе – «Лезгинка» и «Дагестан» – пользовались абсолютной прерогативой в этом плане. Ляля тоже не сидела на месте. Она была впервые не только в Дагестане, но и вообще на Кавказе. Поэтому с самого утра, надев платок на голову, главный аксессуар горянки, она уходила знакомиться с городом, с его неповторимым колоритом и горным ландшафтом.