Воровской орден
Шрифт:
Головкин купил «жигули», получил под гараж место на территории конезавода, вырыл в гараже подвал, забетонировал пол, обложил стены бетонными плитами, провел свет, в стенах закрепил кольца, купил детскую оцинкованную ванну… Готовя живодерню, «испытывал предвкушение радости», уверенный, что «те-перь-то будет делать все, что хочет…»
Теперь, когда у него появилась машина, он мог перенацелиться на совсем другую категорию мальчиков. На тех, кто сбежал из дому, кого не сразу хватятся родители, кого могут даже не искать. Он подъезжал к железнодорожной платформе
Мальчишки редко бегут от родителей или болтаются где-нибудь в одиночку. Стали сбываться мечты маньяка. Сначала ему удалось заманить в машину двоих. А потом даже троих.
Теперь он мог выбирать, к кому испытывает наибольшую симпатию. Бывало, что «чувство симпатии буквально захлестывало». Это было то, что можно назвать его любовью. «Чем больше жертва нравилась мне, тем больше хотелось манипулировать с ней, больше резать, вырезать», — признается он на следствии.
Теперь его удовольствия длились иногда с вечера до утра. Самых «любимых» он оставлял напоследок, истязал и убивал медленно, заставляя смотреть, что он вытворяет с другими мальчиками, и даже заставляя участвовать в пытках и процедуре убийства.
Особое наслаждение доставляло ему не только испытание подростков на терпение боли, но и то, что они клятвенно обещали выполнить любое его поручение, даже привести кого-нибудь вместо себя, только бы он отпустил их живыми. Что ни говори, в подвале было лучше, чем в лесу. Теперь он испытывал не только половое, но и моральное удовлетворение.
«После каждого убийства у меня было такое приятное чувство, будто я сделал что-то хорошее, как бы выполнил свой долг», — скажет он психиатрам.
И все же, добавит он, у него никогда не было полного удовлетворения. (Например, ему не понравилось на вкус человеческое мясо.) Акт насилия был идеальным только тогда, когда он прокручивал его в своем воображении.
Вывезя частями и закопав очередного мальчика, он часами созерцал оставленную на память какую-нибудь его вещь. «Это успокаивало», когда ему хотелось получить удовольствие от очередной жертвы, но не было такой возможности. Самым любимым сувениром был для него череп, сделанный из головы одного мальчика, которым он «совершенно насытился».
Отлично понимаю, как уже негодует иной читатель на автора: к чему эти подробности?!
Дело Головкина занимает 95 томов. Обвинительное заключение зачитывалось два дня! Вот и судите сами, какая толика всей правды перед вами, читатель.
Отец одного из мальчиков сам нашел сына в лесу, с перерезанным горлом, с выпотрошенными внутренностями. Если, не дай Бог, прочтете сообщение об очередном маньяке, вспомните этого отца, представьте, что он испытал, найдя сына, поставьте себя на его место, ощутите хотя бы миллионную частицу его ужаса, боли, отчаяния.
ПОСЛЕДНИЙ
В СИЗО у Головкина изъяли записку, которую он написал, но не успел передать по назначению. Почти изящный почерк. Ни одной помарки.
«Здравствуй, дорогая мамулечка! Вот и вылезла наружу самая страшная моя тайна. Все это началось у меня давно, еще в школе. Тогда это были только мечтания, а потом, по мере появления возможностей, появилось и желание использовать эти возможности. Я понимаю, да и раньше понимал, сколько горя могу принести тебе и всем родным, но ничего не мог с собой поделать. Мне стыдно. Я чувствую себя, как инопланетянин. Можешь представить себе, как трудно мне находиться в одном обществе с людьми, у которых такие же дети, каких я убивал…»
У Головкина был один шанс избежать вышки — вызвать сомнения у судьи и заседателей. Авось назначит повторную экспертизу. Авось психиатры признают-таки невменяемым. А тут в каждой строчке — обратное подтверждение. Не только сознавал, что творит, но даже осуждал себя. Осуждал и… не мог остановиться. С одной стороны, судья, читая эту записку, не может не сделать вывод, что в обвиняемом есть что-то человеческое. А с другой стороны, есть в нем и нечто такое, чему он не мог противиться, что было выше его желания сохранить в себе человеческое.
Такая линия поведения просматривается с момента его ареста. «Спустя несколько дней после задержания, — говорил он психиатрам, — страх перед возмездием сменился чувством облегчения: наконец-то все кончилось и больше никогда не повторится».
На вопрос, почему не заводил семью, он ответил в том же ключе: «Боялся, что сделаю с собственным сыном то же самое, что и с теми мальчиками».
А потом после трех судебных заседаний совершил попытку самоубийства. Точнее, имитацию самоубийства, если учесть незначительность повреждений, которые он нанес самому себе.
Если так, то и записка — тоже трюк, преследующий простую цель — настроить судью и заседателей на то, чтобы они видели в нем не чудовище, а человека.
(Печальнее всего то, что это действительно так. Зверем его не назовешь. Ни одно хищное животное даже отдаленно не сравнится с ним в изуверстве и жестокости.)
Но — смотря какого человека!
Головкин понимал, в кого превращает его мерзкая страсть, но не сделал попытки обратиться за помощью к медицине. Он мог целых два года удерживать себя от нападений, зная, что его ищут.
Считается, что такие изверги вырастают в семьях, где взаимоотношения родителей и воспитание детей построены на систематическом унижении и насилии. Психиатры проанализировали и эту вероятность. И пришли к выводу: да, унижение было, было и насилие. Но не физическое. И вовсе не в кричащих формах. В пределах нормы.
Не исключаю, что решающий толчок к садизму Головкин получил, когда сам подвергся сильному избиению хулиганами. Показательный пример того, как за жестокость, проявленную одними, расплачиваются ни в чем не повинные. Расплачивались мальчики.