Воры в ночи. Хроника одного эксперимента
Шрифт:
Дина в больнице с лихорадкой. Пробудет там две недели.
Вторник
Что сделал с нашими девушками спектакль старого Гринфельда! Не думаю, что причина в таинственном влиянии Божьей благодати, которая действует даже на глухих. Скорее, в чем-то более реальном и земном, а именно — в пробуждении глубоко запрятанной привязанности к традиции, которая, казалось, давно преодолена. Мечтательно-тоскливое выражение, возникшее в девичьих глазах, когда они наблюдали за происходящим под вылинявшим бархатным балдахином, с тех пор так и не исчезало. Точно то же самое было после предыдущего визита старого Гринфельда. Через несколько дней все войдет в свою колею, но пока атмосфера полна
Когда сегодня во время обеденного перерыва Эллен пришла ко мне в мастерскую, я понял, что час выяснения отношений пробил. В глазах ее было выражение тупой боли и упрека, обычное для нее в последнее время. А началось все так мило, разумно и по-деловому, никакой чепухи насчет любви, только умеренная взаимная симпатия и потребность друг в друге. Никаких обязательств, никакой бухгалтерии. Никто ничего не должен. Безукоризненная система обмена. Боже, какие мы были передовые!
Она слонялась возле мастерской, наконец вошла и села на скамью. С каждой минутой обстановка отягощалась невысказанным укором. Эдакая раненая, но гордая, молча страдающая женщина. Если нажать кнопку и открыть шлюзы, можно утонуть в стремительном водопаде, и поделом, — ведь сам начал, не так ли? Но если сдержаться и не нажимать кнопку, то тогда ты — бесчувственное животное, и молчаливый упрек будет усиливаться, пока нервы не натянутся, как веревки. Я предпочел быть бесчувственным животным.
— Как твой огород? — спросил я, продолжая стучать молотком по ботинку.
— В порядке.
Эллен хороший, добросовестный работник, пользуется всеобщим уважением, отчего я чувствую себя еще большей скотиной. Действительно, положение по нашим стандартам совершенно ненормальное. Нормальная и простая процедура — известить секретариат о нашем желании поселиться вместе. Нам выделят комнату, устроят вечеринку, Моше расщедрится на 20 пиастров — стоимость трех бутылок вина и торта, — и все будет хорошо. Старому Гринфельду вовсе не обязательно появляться на сцене, пока не предвидится ребенок: теоретически каждый мог в любой момент нарушить союз и переехать в помещение для холостяков, безо всяких объяснений. Дети, если они есть, продолжают жить в детском саду, никакими финансовыми или иными обязательствами ты не связан. Все это теоретически. А практически…
— Иосиф, — сказала Эллен, — что с тобой творится?
— Со мной?
— Да.
— Со мной ничего.
— Правда?
— Правда.
Таков был диалог двух передовых людей коммунального общества. От усилия, которое я прикладывал, чтобы оставаться бесчувственным животным, меня прошиб пот. В ярком свете дня Эллен казалась здоровенной, массивной и бесполой, как всякая крестьянка на работе. Она пришла ко мне прямо с огорода, по дороге в душ. При лунном свете запах женских подмышек возбуждает, днем же оказывает противоположное действие, особенно если смешивается с запахом сапожного клея. Но если я сейчас порву с Эллен, то через три дня стану бегать, как отравленная половыми гормонами крыса. Эллен будет страдать от тех же лишений, но существенная разница заключается в том, что страдающая от половой неудовлетворенности женщина по крайней мере вознаграждена сознанием своей добродетели, а для мужчины такое состояние только смешно и унизительно.
Как передовые теоретики все упрощали! Папаша Маркс и дядюшка Энгельс вдоволь поиздевались над буржуазным браком, а что предложили взамен? Что касается русских, то уровень их пролетарской морали таков, что наши викторианские предки выглядят по сравнению с ними разнузданными развратниками.
— Джозеф.
— Да.
— Я хотела бы выяснить наши отношения.
Вот оно, началось! Никуда не денешься. Эллен начала кусать ногти, короткие квадратные ногти компетентного огородника и ответственного товарища. Ладно. Я отложил ботинок и перестал притворяться.
— Тов [12] , — поговорим, но при условии, что ты перестанешь кусать ногти.
— Почему
От банальности этой сцены мне стало совсем тошно. Опять партия в шахматы: пешка от короля, ферзевая пешка. Безнадежно. Я заранее знал ответы на все, что она может сказать.
— «Удовольствие, если оно не получает постоянной пищи, переходит в свою противоположность» [13] — процитировал я.
12
Хорошо (иврит).
13
В оригинале непереводимая игра слов, основанная на слове revolution, что означает и «революция» и «оборот». Связана с предыдущими рассуждениями Джозефа о тщетности «передовых теорий» в отношении брака.
— Откуда это? — спросила Эллен, прервав хныканье.
— «Антоний и Клеопатра» в моем собственном переводе. В английском оригинале звучит немногим лучше.
— Пожалуйста, Джозеф, не издевайся надо мной, — она опять принялась кусать ногти и плакать.
Вот оно, — ядовитый пластырь жалости, который невозможно содрать, не сдирая кожи.
— Я не насмехаюсь. О переводе я упомянул не зря. Это половина моей работы, половина жизни. Если мы поселимся в одной комнате, я не смогу работать.
— Но почему? При Максе ты можешь работать, а при мне нет?
— Максу не мешает свет, не мешает, когда я топаю по комнате или выхожу среди ночи погулять. Он переворачивается на другой бок и продолжает храпеть. А ты спать не сможешь, я же, зная, что мешаю тебе спать, не смогу работать.
Я знал, что мои оправдания звучат неубедительно, хотя в них была доля правды. Остальная доля заключалась в том, что, присутствие Макса было нейтральным, тогда как ее присутствие было бы постоянным посягательством, поглощением комнатного пространства, что сделало бы невозможным не только работу, но и всякое независимое от нее существование. Короче говоря, я нуждался по временам в физической близости с ней, но отнюдь не в ее постоянном обществе. Но можно ли в этом признаться, не ранив его, человеку, к которому хорошо относишься? Поэтому выяснение отношений всегда останется фарсом. Наши передовые три четверти правды иной раз хуже викторианской полуправды. Те откровенно подчиняли плоть требованиям церкви, мы же предоставляем ей, плоти, некоторую автономию, но еще очень далеки от признания за ней полной независимости. И лучше бунтовать против открытой тирании, чем против лицемерного либерализма. Мне легче было бы отказаться от женитьбы на Эллен, если бы она была обыкновенной мещанкой, чем отказать ей в праве на товарищеское общение.
Эллен была совершенно убита. Она рыдала и продолжала кусать ногти.
— Обещаю, что не буду тебе мешать.
Эти слова были ненужными и унизительными. И унижение гордой и сильной девушки причиняло мне боль.
— Почему, — спросил я в отчаянии, — ты настаиваешь на том, из чего, как мы оба понимаем, ничего хорошего не выйдет?
Но я знал, что мои аргументы не действуют на нее, и внезапно у меня появилось подозрение.
— Ты ждешь ребенка?
Она покачала головой и угрюмо высморкалась.
— Послушай, Эллен. В капиталистическом мире девушка стремится замуж по соображениям престижа или по экономическим причинам. У нас эти соображения не действуют. Даже если у тебя будет ребенок, какая разница, живем мы в одной комнате или нет? Наши бараки находятся друг от друга на расстоянии двадцати метров, и мы можем видеться так часто, как нам хочется. Зачем же мучить друг друга и все портить?
Эллен попыталась подавить рыдания, но вместо этого начала ужасно трогательно икать. Робким голосом, глядя в сторону, она спросила: