Воры в ночи. Хроника одного эксперимента
Шрифт:
— Господи, нельзя ли обойтись без политики хоть в первую минуту встречи?
— Нельзя. И вы бы не обошлись, живи вы здесь.
— О чем это вы толковали сами с собой? Твердили какой-нибудь манифест?
— Нет, — наш месячный дефицит. Я сейчас нечто вроде киббуцного казначея.
— Так вот почему вы околачиваетесь в Иерусалиме, вместо того чтобы возделывать галилейскую землю!
— Именно поэтому.
— А куда сейчас направляетесь?
— В отдел поселений при исполнительном комитете. Попытаюсь получить у них гарантийное письмо для Рабочего банка, где рассчитываю взять шестимесячную ссуду в 100 фунтов. Из них 50 заплачу Сельскохозяйственному институту в счет нашего долга в 250 фунтов. Срок платежа истек вчера.
— Ну и ну! А что вы собираетесь делать с остальными
— Одолжить их нашему казначею Далии, которая взамен обещала мне долговую расписку на 300 фунтов, гарантированную молочным кооперативом «Тнува». До этой расписке я надеюсь получить по крайней мере 75 фунтов наличными от Рабочего банка. На эти деньги я рассчитываю купить подержанный тракторный мотор, который продает мошавник из-под Реховота, судя по объявлению в газете «Давар».
— А когда вы обанкротитесь?
— Никогда. Наоборот, — мы процветаем. Мы открыли новый источник воды для орошения шестидесяти дунамов. Но в стране слишком много кредитных операций и мало наличных денег, так что приходится изворачиваться.
— Хотелось бы узнать обо всем этом поподробнее. Как насчет того, чтобы завтра вместе пообедать в «Кинг Дейвид»?
— В таком вот виде? Другой одежды у меня здесь — сказал Джозеф, прибавив про себя: «Ни здесь, ни в другом месте».
— Кого это волнует? Или у вас комплексы по поводу одежды?
Джозеф, улыбнувшись, покачал головой.
— Ладно, приду, — согласился он после минутного колебания.
Они попрощались, но пройдя несколько шагов, Джозеф вернулся.
— Послушайте, — замялся он, — вы приехали из-за границы, знаете то, что нам здесь не известно. Каковы, по-вашему, наши шансы в политическом отношении?
Секунду Метьюс смотрел на него в упор.
— Плохие шансы. Чемберлен вас продает.
Джозеф постоял молча и пошел.
Помощник верховного комиссара вернулся домов около часу дня. Старое одноэтажное арабское здание представляло собой каменный куб с толстыми стенами и маленькими окнами, но внутри его было прохладно и уютно. Входная дверь вела в просторный холл с выложенным плиткой полом, часть которого была покрыта персидским ковром. Вдоль стен стояли диваны и кресла, в живописном беспорядке по залу были расставлены низкие столики с инкрустацией. Огромный камин из кирпича не казался здесь неуместным, он приятно сочетался с общей картиной. Посреди комнаты, похожая на статуэтку, стояла леди Джойс, подставляя мужу лоб для традиционного поцелуя. По ее улыбке помощник верховного комиссара сразу понял, что у жены мигрень. Как многие бесплодные женщины, она обращала много внимания на свои недомогания, к тому же здешний климат действовал на нее плохо.
Слуга-араб подал поднос с напитками, на нем же лежали три письма: напечатанное по-английски и на иврите приглашение на выставку тель-авивского художника, второе — по-английски и по-арабски — приглашение от владельцев цитрусовых плантаций в Яффе. Третье было короткой запиской, напечатанной на простой бумаге и только на иврите. Иврит помощник верховного комиссара едва знал, поэтому собрался было положить записку в карман, чтобы дать ее позже перевести, как вдруг в глаза ему бросилось слово «мавет» [21] , напечатанное в разрядку. Он достал с полки словарь, опустился в кресло и начал разбирать письмо, посасывая свой арак.
21
Мавет (иврит) — смерть.
— Зачем ты возишься с этим? — спросила Джойс.
— Занятное послание! — ответил помощник верховного комиссара, ища очередное слово в словаре. Через две минуты он кончил переводить.
— Вот послушай, — сказал он, и стал читать, осторожно держа записку за уголки:
«Помощнику Верховного комиссара, Иерусалим.
Полицейскому агенту и провокатору Ицхаку Бен-Давиду, проживающему по Бухарской улице, № 113 в Хайфе неоднократно посылались предупреждения, в которых ему предлагалось
Ввиду того, что эти предупреждения игнорировались, руководство Иргун цваи леуми, выслушав представленные ему свидетельские показания, признало Ицхака Бен-Давида виновным в измене народу и приговорило его к смерти.
Приговор будет приведен в исполнение при первой же возможности».
— Да, забавно, — заметила Джойс.
— Не слишком забавно. Эти ребята не шутят. В результате того, что они называют «ответными действиями», они убили довольно много арабов.
— Арабы — другое дело. Но человека, работающего на нас, они убить не посмеют.
— Хотел бы я знать… — начал он, но тут вошел слуга, который доложил, что явились первые гости, — профессор Шенкин из Еврейского университета вместе с супругой.
Профессор Шенкин, пожилой, небольшого роста человек с козлиной бородкой, уже направлялся к хозяйке дома, кланяясь и протягивая руку. Его жена Ревекка, приземистая и смуглая, происходила из старинной иерусалимской семьи, которая проживала в стране больше ста лет. Ее отец, булочник из Старого города, нажил состояние на спекуляциях недвижимостью и владел несколькими домами в квартале Меа Шеарим. Он был набожным евреем и горячим противником политического сионизма. Дескать, в старые времена при турках, когда евреев было здесь всего несколько тысяч — в большинстве своем старые, святые люди, приехавшие в страну умирать, — мусульмане относились к ним терпимо. Ну, бывали изредка погромы, но разве их можно было назвать настоящими погромами? Зато сейчас, с приходом сионистов, с их разговорами о еврейском государстве, арабы ожесточились. Национальный фонд невероятно затруднил спекуляцию землей, безбожная молодежь в киббуцах оскверняет своим присутствием землю, а рабочие в пекарнях организовались в профсоюзы. Госпожа Шенкин в глубине души соглашалась с отцом, но никогда не спорила со своим мужем, выходцем из Бухареста и сионистом, хотя и умеренного толка. Она гордилась тем, что была женой профессора университета, а тот факт, что деньги ее отца сыграли не последнюю роль при заключении брака, ее ничуть не беспокоил. Разве ученый женился бы на дочери булочника, если у нее не было бы денег? В благодарность она родила ему пятерых детей, и их брак был очень счастливым.
Когда с приветствиями было покончено, госпожа Шенкин к своему смущению обнаружила, что оказалась у камина в обществе леди Джойс Гордон-Смит. Мужчины прошли в другой конец комнаты. Слуга предложил ей выпить, но она поспешно отказалась:
— Я не пью. Я не модная женщина, — пробормотала она на ломаном английском.
— Зато я пью, — лениво заявила Джойс.
Прислонившись к камину, она разглядывала макушку госпожи Шенкин, пытаясь определить, носит ли та парик. Сквозь жидкие, седеющие пряди волос госпожи Шенкин можно было разглядеть бледную кожу черепа. Нет, парика она не носила.
— Мы только что вернулись из Тель-Авива, — сказала госпожа Шенкин, чтобы завязать разговор, — навещали нашего второго сына, который учится в гимназии. Вы часто бываете в Тель-Авиве?
— Никогда, — ответила Джойс.
В Тель-Авиве она была всего раз, и уродливая архитектура этого еврейского города, его знойные улицы, его переполненные потной и шумной толпой лавочки показались ей так отвратительны, будто она вывалялась в муравейнике. Она любила ходить по арабскому базару, хотя там было еще больше толпы и еще больше запахов. Но то был настоящий Восток, а Тель-Авив — это просто средиземноморский Ист-Энд, помесь Уайтчепела и Монте-Карло.
— Разве вы не любите купаться в море? — спросила госпожа Шенкин. Сама она никогда не плавала в море, но справедливо решила, что Джойс должна была бы плавать.
— На море в Тель-Авиве слишком много народу.
— Да, в Тель-Авиве страшные толпы. Скоро там будет сто пятьдесят тысяч жителей, а двадцать лет назад не было никого. — Несмотря на свой антисионизм, она разделяла общееврейскую гордость этим городом.
Джойс не ответила. Она медленно пила сухой мартини, думая о своем недомогании. Эти толстые еврейки, наверное, много знают о лечебных травах и всяких таких вещах. Но как ее об этом спросишь?