Воры в ночи. Хроника одного эксперимента
Шрифт:
— Послушайте, — говорил официанту Метьюс, — я заказал бутылку шабли. А это сироп.
Официант в белом пиджаке со слишком короткими рукавами, пожал плечами:
— Простите, но на бутылке написано «шабли».
— Это дрянь. Попробуйте.
— Но посмотрите же на надпись. Может, ему положено быть сладким? Я не знаю. Я прежде был учителем в Ковно, в Литве.
— Да вы попробуйте.
— Но я не пью. У меня, извините, язва.
— Тогда уберите это и принесите пива.
— Пива нет, только вино.
— Так позовите заведующего.
— Заведующий занят.
— Послушайте, —
Поколебавшись, официант унес бутылку и через минуту вернулся с двумя кружками холодного как лед пива, улыбаясь всем своим помятым лицом.
— Ну, как вам нравится Тель-Авив? — спросил Джозеф.
Метьюс с удовольствием сделал большой глоток и поставил кружку на стол.
— Превосходный город с превосходным народом, если бы только можно было раз в день побить кому-нибудь морду.
— Особенно хороши официанты.
— Может, бедняга действительно был учителем в Литве и нажил язву в концлагере?
Джозеф оглянулся по сторонам и вздохнул. Хамсин был отпечатан на лицах, как судорога. Пышнотелые женщины были одеты дорого и безвкусно. Мужчины с опущенными плечами и впалой грудью уныло размышляли о своих язвах. Каждая пара, казалось, продолжает давно начатую перебранку под покровом звуков из «Веселой вдовы».
— Не удивительно, что нас не любят.
— В таком случае вы — настоящий патриот. Со времен пророков ненависть к своему народу является еврейской формой патриотизма.
Джозеф вытер лицо. Хамсин давал себя знать. Как надоели ему иудаизм и гебраизм — судорожные попытки оживить то, что было мертвым две тысячи лет!
— Хорошо рассуждать вам, благожелательному чужестранцу. Мы больной народ. Традиция, форма, стиль — все исчезло. Оглянитесь, и вы увидите кругом наследие гетто. Оно слышится в льстивой напевности женских голосов и в том, как мужчины пожимают плечами.
— Видимо, жест этот был их единственной защитой. Иначе весь народ сошел бы с ума.
— Знаю. Это я и сам себе повторяю. Но иногда все надоедает, и хочется бежать в страну с умеренным климатом, умеренными людьми, не мыслящими абсолютными категориями. Даже небо подчиняется здесь принципу «все или ничего». Девять месяцев в году — испепеляющая жара без капли дождя, и три месяца — потоп.
Он откинулся на стуле и выпил пива.
— Приятно. Мне вспомнилась деревенская пивная на родине. Темная, прокуренная, мужчины там произносили одно слово в полчаса.
— Естественно: если вы безгласный вол, вам хочется казаться болтливым попугаем. А попугаю хочется быть полным молчаливого достоинства волом. Пейте пиво и кончайте свою достоевщину.
Джозеф выпил пива и улыбнулся:
— Конечно, толпа на собачьих скачках у меня на родине представляет собой не более привлекательное зрелище, чем эта публика. Но недостатки в других народах наблюдаются в разбавленном виде, а здесь все сконцентрировано. Думаю, что это результат многолетних браков между кровными родственниками. Нас называют солью земли. Но если свалить всю соль в одну тарелку, получится несъедобное блюдо. Иногда мне кажется, что Мертвое море — прекрасный символ
— Из него добывают множество полезных веществ, — заметил Метьюс.
— О да. Маркс, Фрейд, Эйнштейн. То, что выпадает в осадок. Но блюдо не становится съедобнее.
— Как насчет того, чтобы подзаправиться? Официант! Не слышит. Наверное, был дирижером оперного театра в Данциге.
— Беда этого города в том, что десять лет назад иммигранты были в основном добровольцами с идеалами, а сейчас — получившие по заду изгнанники — самый соленый слой Мертвого моря.
— Не волнуйтесь за ваше Мертвое море. Важны не потерпевшие крушение люди, а новое, родившееся здесь поколение. А оно в порядке.
— С ними другая крайность: совсем пресные. Никаких исканий, никакой духовности.
— Господи, нельзя же быть всем сразу. Может, вам стоит лет на пятьдесят воздержаться от производства эйнштейнов и дать этот шанс другим народам.
— Знаете, а вы лучший пропагандист израильской идеи, какого я только встречал. Христианам это лучше удается, чем нам. Все наши пропагандисты гликштейны.
— Ага. Один арабский джентльмен на днях обвинил меня в том, что Гликштейн мне платит. А дело в том, что я видел, как ваша «Маккаби» обыграла футбольную команду английской полиции со счетом 3:1. В тот момент, когда судью унесли на носилках, я стал сионистом. Купим-ка газет.
На террасу вошел газетчик, выкрикивая заглавия вечерних выпусков. Метьюс купил все выпуски и протянул через стол Джозефу:
— Все они напечатаны в обратном порядке. Ну, каре новости о делах господина Гитлера?
Джозеф развернул газету и, пробежав глазами заголовки, по привычке обратился к последней странице, где мелким шрифтом печатались новости из киббуцов. Внезапно он страшно побледнел.
— Что случилось? — спросил Метьюс. — Новый Мюнхен? Во Франции?
— Нет. Просто они убили Дину.
— Здесь только один стул. Придется тебе сесть на постель, — сказал Шимон.
Его комната в старом квартале Тель-Авива похожа была на тюремную камеру. Узкая кровать, стол с примусом и шаткий стул. В картонной коробке под кроватью хранилось все имущество Шимона. Однако вид у комнаты был опрятный. Он осторожно снял примус со стола и поставил на пол.
— Я могу выходить только вечером, поэтому приходится самому готовить. Квартира принадлежит старику, он торгует подержанными книгами. Целый день его нет.
Джозеф сел на скрипящую под ним кровать, которая опустилась чуть не до самого пола.
Шимон сидел перед ним на стуле.
— Расскажи мне все, — попросил он.
— Нечего особенно рассказывать. Доктор говорит, что их было по крайней мере двое. Должно быть, она отчаянно сопротивлялась: ногти были сломаны, а под ними — кровь и клочки кожи. Также и между зубами. Ей сломали нос, и вырвали клочки волос вместе со скальпом. Нанесли двадцать семь ударов ножом. Ни один из них не мог причинить мгновенную смерть. Это все. Они также украли Саломею.