Восемь минут тревоги (сборник)

Пшеничников Виктор Лукьянович

Лагунцов все смотрел и смотрел на Лену — привычную, понятную, и в чем-то неуловимо другую…

Он вдруг задал себе вопрос: странно, почему именно их двоих — Анатолия и Лену — выбрала и свела судьба? Как вообще люди находят друг друга на этой земле, дарующей им жизнь? Где, например, затерялась, в какую дорогу вошла та тропочка, что когда-то — давным-давно! — привела Анатолия в уральскую деревеньку, пропахшую снегом и соснами? Где, наконец, тот голубой, в крупных проталинах, настовый снег, под шершавый скрип которого Анатолий впервые прошептал вечное, непобедимое слово «люблю»? Растаяв, в какой влился он ручеек, какую наполнил реку, чье поле, засеянное

в трудах, напоил на своем пути? А если превратился в пар и пролился дождем, то кому принес долгожданную прохладу? В далеком ли краю вновь упадет он первой снежинкой, и еще одной, и еще, пока не образует собой лыжню, по которой проедут, как много лет назад Анатолий и Лена, двое, никогда еще не говорившие друг другу «люблю»?..

Странным, непостижимым образом связанным между собой было все то, что умещалось в этот момент в сознании Лагунцова: забытая на столе Оленькина яркая пирамидка и звук горна, пробившийся к нему сейчас из его собственного пионерского детства; острые разведенные локотки Лениных рук и прохладный материнский поцелуй в лоб — как напутствие в первый его курсантский год; сизая уральская жимолость, подчас заменявшая обед, и трепещущий луч прожектора над заливом на соседней заставе, у Бойко; никогда не унывающий брат, капитан милицейской службы в Магнитогорске, и крик ночной птицы на границе…

В горячо пульсирующем сознании жил, упорно не забывался голос Саши Дремова; отражалась голубизна вопросительно поднятых глаз Олейникова; чуть вырисовывался контур предстоящего разговора с Завьяловым, ради которого хлопотала на кухне Лена…

— Николай придет один или с женой? — спросила она.

— Один, — возвращаясь к действительности, ответил Анатолий. — У нас мужской разговор. Так что, пожалуйста, уложи Олюшку сама. Хорошо?

Завьялов долго ждать себя не заставил. В незапертую дверь квартиры Лагунцовых влетел так, словно его втолкнули силой: запнулся о порог и недовольно оглянулся, будто кто стоял у него за спиной. Кивнул Лене и сел, вытянув по столу руки. Лена в последний раз обеспокоенно осмотрела стол, все ли подала, наскоро собралась и оставила мужчин одних.

Сбоку из окна был виден узенький серпик ущербной луны, Завьялов смотрел на него неотрывно, словно в нем крылась бог весть какая загадка. Прокашлявшись, угрюмо спросил:

— Звал зачем?

— Да вот подраться с тобой хочу! — засмеялся Лагунцов и добавил, ненужно бодрясь: — Можем ведь мы иногда поговорить, как все нормальные люди?

Завьялов грустно и, как показалось Лагунцову, недовольно усмехнулся:

— Затем и звал?

Лагунцов не ответил, принялся что-то передвигать на столе, менять местами.

— Послушай, Толя. — Завьялов поморщился. — Я тебя прошу: не надо! Давай без дальних заездов…

— Ты прав, — охотно согласился Лагунцов. — Так будет проще: не придется петлять вокруг да около…

Лагунцов примеривался к первому своему слову, но оно не давалось, ускользало. Если бы Завьялов с его прекрасным чутьем сейчас сказал: «Не надо слов! Мы оба знаем, чего хотим друг от друга», — Лагунцов не стал бы настаивать на продолжении разговора.

Но Завьялов, погруженный в собственные невеселые мысли, молчал. И Лагунцов сдержанно спросил:

— Помнишь, Николай, как ты гнался за нарушителем? Тогда, на паровозном кладбище…

— Ну, — не сразу отозвался Завьялов, — помню. И что?

— Скажи, зачем тогда тебе это было надо? — Лагунцов напряженно ждал ответа.

— А тебе? — тут же поставил встречный вопрос Завьялов. — Я видел у тебя на плече шрам от пули. Но ведь

ты не задаешь себе таких вопросов, а надо — и снова идешь под пули…

— Да, но у тебя это было первый раз…

— Так что с того? Когда-то ведь я должен был испытать свои силы! Меня и пацаном-то ни разу никто не щелкнул — здоров был с детства…

— Ну и как? — сощурив глаза, спросил Лагунцов.

— Что — как? — не понял Завьялов.

— Испытал?

— Испытал, — горько усмехнулся Завьялов. — Ты же мне первый и поставил «неуд» по поведению. Срезал, как говорят, под корень.

Столько неподдельной горечи было в словах замполита, что Лагунцов, припоминая тогдашний их разговор в канцелярии, вскоре после поимки нарушителя, подумал: пожалуй, и впрямь обошелся с Завьяловым безжалостно, даже круто… Но ведь, казалось, было же, было из-за чего!.. И ирония, как вспомнил теперь Лагунцов, тоже была уместной, хотя наверняка окатила распахнутую душу Завьялова словно ледяной водой.

Хлопнула от ветра форточка. Оба глянули вверх. В темном оконном проеме четко вырисовывалась луна, словно золотая безделушка на вороненом блюде.

Анатолий машинально отодвинул на уголок стола алюминиевую миску, полную соленых помидоров. В мокрой кожице помидоров отражалась радужной точкой кухонная лампочка. Ароматное жаркое бесполезно стыло, подергиваясь жирком.

— Да, Николай, срезал, — не сразу ответил он Завьялову. — И знаешь, почему?

— Понятия не имею…

Не хотелось Лагунцову произносить этих слов, но Завьялов невольно вынуждал капитана сделать это. И Лагунцов решительно сказал:

— Граница любит, чтобы ее понимали…

— Ясно… — Завьялов сжал побелевшими пальцами никелированный черенок вилки. Сказал раздельно, с усилием: — Что ж, спасибо, товарищ капитан…

Дорого бы дал Лагунцов за то, чтобы сейчас перекипел Завьялов, а не оставлял в душе места для обиды, для тягостных и горьких размышлений. Но платы за подобное избавление не существует, а одного желания Лагунцова было слишком мало, поэтому он сказал, смягчая резкость только что произнесенных слов:

— Видишь ли, Николай, до той памятной ночи я совершил одну ошибку… — Завьялов внешне не проявил интереса, не спешил спрашивать, какую именно, и Лагунцов продолжил: — Я долго считал тебя великовозрастным мальчиком… Дескать, подумаешь, приехал на все готовое! Что он знает?.. Но был в том поиске момент, когда мы словно поменялись местами. Помнишь, ты спросил, не подведет ли наряд у паровозов? А ведь наряда-то не было, не заложил я его — черт его знает почему… Ну, выпустил из виду, не до конца учел ситуацию, думал, не попрет туда нарушитель. А вышло-то по-твоему. Я тогда и сказал себе: этот мальчик вовсе не мальчик…

Завьялов вновь грустно усмехнулся.

— Но суть даже не в этом. Главное, я вдруг обрел надежду: все, дескать, захватила тебя граница, теперь ты у нее в плену…

Завьялов сделал было движение, словно собираясь возразить Лагунцову, но капитан остановил его:

— Подожди, дай доскажу… Верно, не чужие мы. Я потому и хотел приручить тебя к границе, что нужен ты мне… Первому тебе говорю — нужен! И у Сурикова настаивал рапорт твой отклонить — тоже все потому же. Чувствую: теперь граница на глазах иной становится, да. Моих одних команд уже не хватает, перерастают меня солдаты. Это я прежде возраста своего не замечал. — Лагунцов жестко провел ладонями по щекам. — А теперь хоть глаза закрою, и то вижу: торможу я сейчас границу, не я ее обслуживаю, а она меня — за старые добрые дела, наверно. Вроде как в милость, что ли…