Восемь минут тревоги (сборник)
Шрифт:
Он взглянул на Завьялова, словно в ожидании сочувствия, и по этому ищущему взгляду выходило, что, высказав основное, капитан как бы передавал теперь черед Завьялову. И Завьялов начал:
— Скажи, Анатолий, честно: тебе не приходило в голову, что ты слишком много думаешь о себе? «Я сказал», «я приказал», «я считаю»… Даже сейчас — мы с тобой собрались говорить обо мне, а ты и тут снова все свел на себя… Я вижу, тебе это неприятно, но позволь мне быть с тобой столь же откровенным, как и ты со мной. К тому же мы не на службе. Да, так вот, дело в том, что у меня тоже память в порядке,
Завьялов пристально, почти требовательно смотрел на капитана. Не ожидавший такого резкого поворота событий, Лагунцов сосредоточенно нахмурился. А Завьялов продолжал:
— Конечно, со стороны вроде все выглядит красиво: ты предан границе, готов служить ей до конца жизни. Никто у тебя твоей любви отнять не может. Но вот тебе захотелось «обратить в веру» границы еще одного офицера, то есть меня. Для чего — пока не говорю. Речь о том, как ты это намеревался сделать? Тыча меня носом в каждый мой недостаток? Предъявляя мне претензии то за Белый камень, то за другие просчеты?
Лагунцов подал было голос, но Завьялов мягко прервал:
— Извини, Анатолий, я терпеливо выслушал тебя. Дай же высказаться и мне! К тому же у нас не служебное совещание, а дружеская беседа. Так по дружбе ты мне и скажи: неужели тебе никогда в голову не приходило, что не только ты один, но и в тебе тоже, в опыте твоем может кто-то нуждаться? Я, например… Это уже к тому, для чего я тебе понадобился.
Завьялов рывком встал, взволнованно заходил по комнате.
— Да, когда-то, наверно, ты искренне, по-настоящему хотел «прописать» меня на границе. И что же? Что случилось потом? Неужели твои личные планы затмили все остальное, и ты забыл, что у меня тоже есть своя собственная душа? А она есть и тоже способна страдать, мучиться от ошибок. Еще как способна!..
Румянец на его щеках разгорелся в полную силу, будто их щедро подкрасили. Николай продолжал вышагивать по комнате, потом резко сел.
— Тут на днях мне дружинники рассказали анекдот. Встречаются незнакомые люди, один и говорит другому: «Земляк, одолжи рубль». «Какой же я тебе земляк?» — спрашивает тот. «Обыкновенный, — говорит, — по одной же земле ходим, значит, земляки». Вот и мы с тобой, — заключил Николай невесело, — ходили, как те «земляки», на разных параллелях, — ты в Саратове, а я в Нарьян-Маре.
— Почему это ты решил, что на разных? — не выдержал Лагунцов.
— На разных, — подтвердил Завьялов. — Теперь-то у меня немного улеглось на сердце… А прежде, когда это случилось, и я не находил себе места? Тогда мне все казалось, что на меня устремлены взгляды, полные укоризны… Или когда я смотрел, как мама Дремова гладила его фонарь, щупала кусок шпата с дозорки, и думал: лучше бы я вместо него!.. Где же ты был в то время? Почему тебя не оказалось рядом со мной? А ведь я очень в тебе нуждался, вспомни!
— Но тогда я был занят другим! — воскликнул Лагунцов. — Ты знаешь, что это было за время…
Быть может, не сообразуясь с желанием
Так и в этом мужском разговоре, во многом прояснившем их натянутые, сдержанные отношения, они сумели погасить в себе вспыхнувший было огонь неприязни и вскоре беседовали спокойно, как единомышленники и друзья.
Разговор пошел совсем в ином направлении, когда далеко за полночь, обсуждая текущие дела, Лагунцов упомянул об Олейникове.
— А что такое? — насторожился замполит.
— У Олейникова барьер, — сообщил Лагунцов.
— Какой барьер? — не понял Завьялов.
— Слышал о такой болезни — боязнь границы? Это и есть барьер. Мне докладывал Новоселов: дойдет Олейников до опавшей ивы и встанет. Что-то шепчет себе под нос, дрожит. Как-то признался ему: до сих пор, говорит, как попадаю на это место, выстрелы в ушах звучат. Видишь, какое дело?
— Когда же это заметили? — спросил Завьялов, удивляясь, что он ничего об этом не знал.
— С неделю назад. Олейников давно уже вырос из младших наряда, а я не могу посылать его старшим и назначаю в пару с ним Новоселова, пока у Новоселова болен Фрам. Конечно, в другое время ребята его опекают, заботятся, как няньки. Но все отделение с ним в наряд не пошлешь… — Лагунцов откинулся на спинку стула. — Я все надеялся: пройдет. А вчера он обратился ко мне с просьбой назначить его в наряд только на левый фланг — подальше от памятного места.
— Понятно. Что предлагаешь? — спросил его Николай.
— Если бы я знал, что предложить!
— С парнем нужно сходить в наряд на правый фланг. Именно на место происшествия. Постараться выбить клин клином, — предложил Николай. Вместе подумаем, как это лучше сделать.
«Добро! — вдруг весело подумалось Лагунцову. — Не раскис, молодчага».
— А с учебой думаешь как? — заметил вслух.
— Никак. Обойдется пока с учебой. Да и не обязательно ехать в Москву, можно учиться, как ты, заочно. Наталью свою я уговорил… Ну, пошумела, конечно, — впервые за вечер улыбнулся Завьялов, — но потом ничего, отошла. Она у меня понятливая…
На том и расстались, думая о разговоре, об Олейникове, о завтрашнем дне… К еде даже не прикоснулись.
ТЕБЕ ДАНО
«Завтрашний» день начался обычно — протарахтел будильник, в ответ на его звон чмокнула со сна губами Иришка, ворохнулась в постели жена — и Завьялов встал.
Серебро влаги, налипшей на окна, подсказывало: с утра прохладно. Но уже тянулись, тянулись по небу светлые нити солнца, ткали узор в клубах серых туч, робко струились на землю.