Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
XII
ВСТРЕЧА В ЛИКАНИ
В 6 утра я начал наблюдать за старой женщиной, которая полола траву вокруг цветов. Мне хотелось пожать ей руку, чтобы выразить свою нежность, видя, как она работает, несмотря на свои почтенные годы. Она просит, чтобы я наклонился выслушать ее. У нее светлые глаза и загорелое морщинистое лицо. Говорит мне шепотом: «Помни, после нас, не будет больше нас».
XIII
ЮРИЙ КУПЕР
Будьте спокойны: Юрий Купер — великий художник. Живет в Москве, в Париже и Нью-Йорке. Кисти, пила, молоток, тюльпаны рождаются из грязи палитры, которая и есть мир со всем его мусором. Предметы, плененные мазками краски, они как материя, которая группируется в одной точке, превращаются в инструменты работы для человека. Купер хочет выявить для нас состав и существо материи, которая сгущается, и
XIV
А ТЕПЕРЬ СПАСЕМ ЗЕМЛЮ
Есть у меня огромное желание умерить в себе восторги перед всем тем, несомненно грандиозным, что было создано людьми. Хотел бы обрести дар изумления, свойственный примитивному человеку, который видит еще, как падает снег. Мы потеряли способность к восхищению, которое позволяло нам верить в святость мира. Необходимо возвратиться, сделаться вновь преданными и благодарными детьми природы, частью которой являемся и мы сами, со всеми растениями, водой, воздухом, цветами, животными. Я не говорю, что надо обрести нежность монахов Дзэн, которые способны устроить похороны опадающим цветам, но мы обязаны остановить это наше зло, направленное против Земли. Полунин — один из самых великих клоунов мира (в марте он будет в Турине — спешите смотреть его). Более всего восхитило меня его появление, выход на сцену из-за небольшого укрытия, чтобы постепенно, не сразу обнаружить себя, встретиться с публикой. Был в нем страх и растерянность солдата, брошенного на передовую. После, когда шаги привели его к рампе, он застыл, изумленный и застигнутый врасплох взрывом аплодисментов. И долго оставался неподвижным, рассматривая зрителей с выражением потерянной радости. Наконец, он повернулся, и тогда пластмассовый шарик, который свешивался с потолка, стал для него загадочным и непреодолимым препятствием. Его беззащитная разрушительная наивность потрясла меня, хотя и сам спектакль в целом, созданный им и его труппой, был полон поэтических открытий, которые рождаются и умирают, чтобы раствориться в замедленном движении танца пакидерм.
XV
ТЫШЛЕР
Мы побывали в мастерской у Тышлера, величайшего художника, друга Шагала, еврея, как и он. Был он в байковой клетчатой рубашке, поверх которой небрежно накинута кофта того же серо-зеленого цвета. Шерстяные брюки держались под выступающим животом с помощью ремня. Тем же способом, каким прежде, подвязывались веревкой. В мастерской было множество картин, поставленных у стен, совсем немного места оставалось для мольберта, пары стульев и старого дивана, стоящего за небольшим столом.
Тышлер сам показывает нам картины, с трудом освобождая их, словно тасуя гигантские карты своей волшебной колоды. Перед нами возникают портреты женщин, похожие на сказочных кукол или на манекены, у которых на голове фантастические шляпы из кораблей, цветочных ваз, каруселей или торты с зажженными на них свечками.
Тышлер познакомился с Флорой, своей будущей женой, в Ташкенте в годы войны. На первое свидание он принес ей в подарок книгу о Леонардо да Винчи и сказал, что эта книга способна выразить все лучше, чем он сам. Тогда Тышлер писал портрет поэтессы Ахматовой, также эвакуированной в Ташкент, где его самого навсегда заворожили своими узорами узбекские тюбетейки. Мы заговорили о снах, и он вспомнил, что в Киеве, в годы его юности, одна учительница посоветовала держать всегда чистый лист бумаги у изголовья, чтобы сразу же записать на нем то, что приснится.
В 20-е годы Тышлер и Шагал вместе делали спектакли для еврейского театра, которым руководил великий актер и режиссер Михоэлс. Министром культуры в то время был Луначарский. Он вызвал к себе обоих художников, подавших просьбу об отъезде в Париж для учебы. Министр дал разрешение лишь Шагалу, а Тышлеру сказал: «Саша, ты талантливее и должен остаться в России и для России. Я ведь знаю, что Марк из Парижа не вернется».
XVI
НАТАН
У историка Натана Эдельмана светлые глаза, как у мальчика. Он кладет голову на подушку так, что волосы у него всегда взъерошены. Он тяжело падает, обрушивается то на диван, то на стул всем своим крупным телом, не совершая ни малейшего усилия, чтобы замедлить это падение. Диван скрипит, а стулья иногда оседают под его тяжестью, но все же не причиняют никакого вреда историку. Тот всегда успевает чудом вскочить на ноги, поглощенный беседой, даже не заметив катастрофы, которая произошла за его спиной в чужом доме. Несколько лет назад я пришел к нему с предложением написать книгу об итальянцах в России с 1200 года до революции. Натан попросил своего друга и писателя Юлия Крелина участвовать в этом. Материал для книги собирали их жены. Книга вышла в Италии, в издательстве «Маджоли». Было продано, наверно, книг 20. А ведь такая книга бесценна для тех, кто хочет знать свою историю. Книга эта называется «Итальянская Россия». Ручаюсь, что подобную историю, написанную легко и талантливо, со множеством неизвестных доселе фактов, вы прежде никогда не читали.
XVII
ПАСТЕРНАК
Мы приехали в Переделкино с драматургом Эдвардом Радзинским. Шли по дорожке, вдоль которой тянулись заросли высокой крапивы. На пути попадались нам дачи и Дома ветеранов, где жили старые большевики. На них были непременно темные пиджаки с орденами… На скамеечках,
XVIII
ДУДУК
Жалобы дудука, этого древнего армянского инструмента, настигли меня, когда я выходил из маленького ресторана в Санкт-Петербурге, куда был приглашен. Играл на нем старый человек, пришедший в это место специально для меня. В первое мгновение звук вызывал в памяти стадо овец. Дудочку наверняка мастерили для себя пастухи из камышей или из веток вишни — ряд дырочек и широкий язычок вначале, похожий на клюв утки. Старик захватил дудук с собой, быть может, помогая себе этим бороться с тоской по Армении. Меня почти сразу же заворожило его неудержимое старание одарить меня самым трогательным мотивом из тех, что он знал. Меня окутала сеть этих нежных музыкальных узоров, которые заставляли дрожать и страдать воздух. Он делался влажным, выходя из инструмента. Все во мне превратилось в молитву, в страдание, которое само просило за себя прощения наивными звуками, почти всхлипывая, покамест не умирало в долгом выдохе, обессиливая и угасая.
Я так внимательно и напряженно вбирал в себя эти звуки, что пересел совсем рядом с музыкантом и старался, чтобы эти жалобы осели в моей памяти, там, где ею были уже собраны звуки моего детства.
XIX
ПРОЩАНИЕ БЕЗ СЛОВ
Женщина с Украины, которая работала у нас в доме несколько лет, уходила не оборачиваясь, я долго смотрел ей вслед, как будто видел ее впервые. Она возвращалась домой, потому что заболела ее мать. Не верила, думала, что когда-нибудь вернется в Италию. Шла, опустив голову, вниз по дорожке к калитке, выходящей на улицу. В руках несла пластиковую сумку, наполненную подарками, купленными на рынке. Я ругал себя за то, что за два года службы ее в нашем доме не смотрел на нее с достаточным вниманием и нежностью. Но она целыми днями двигалась, работая вдали от моей студии, и садилась за стол, когда я заканчивал есть, быть может, от скромности. Как только она вышла за калитку, обернулась, поставила свою сумку на землю и протянула руку, чтобы дотронуться до цветущего куста сирени в саду. Так она прощалась с ним и с двумя годами жизни, проведенными с нами. Или, быть может, хотела лишь дать отдохнуть руке. Спускалась по дороге за стенами дома, и я ее больше не видел. Я сразу же вспомнил Наташу Лебле, которую старался найти в Ярославле, во время моего пятидневного пребывания в этом великолепном городе на Волге. И у меня с ней произошло нечто похожее на прощание с украинкой. Наташа была одной из моих первых подруг в Москве, актриса, любимая режиссером Рустамом Хамдамовым. Девушка с мягкими чертами овального лица и светло-розовой кожей, которой удавалось убирать тени. Улыбалась, сдерживая радость, как будто не заслуживала ее. Выросла в Ярославле, который я видел впервые пожелтевшим от одуванчиков. Знаю, что она вышла замуж за американца, и у нее родился сын. После, редкие вести, приходящие от нее — семья распалась, и Наташа жила в Калифорнии в большом одиночестве и с желанием забыть все, что ее связывало с миром. Здесь, в Ярославле, кто-то сказал мне, что она вернулась и живет монашеской жизнью. Может быть, она стала одной из тех служек в церкви, которые чистят подсвечники и убирают огарки свечей, поставленных верующими. Одна старушка известила нас с уверенностью, что Наташа посещала один из монастырей на Волге, и тогда мы с женой поехали в этот большой монастырь. Он был весь выбелен после долгой реставрации. Монахини казались черными стрекозами, склонившимися над длинными клумбами вдоль дорожек, чтобы сажать цветы. Меня заворожили остатки фресок на стенах и на потолке в коридоре перед церковью. Глаза наполнились цветными пятнами отдельных, сохранившихся рук или группы тел без голов, как будто бы все утонуло в гипсовой твердой воде. И тогда я подумал, что не надо трогать эти стены, ни подвергать их реставрации с тем, чтобы зрителю было позволено с радостью дополнить в воображении эти фрагменты. Мы вошли во внутреннюю церковь, где собралось уже много верующих. Мои глаза утонули в иконах, которые покрывали дальние стены, и вдруг я заметил, что рядом со мной безмолвно работают служки в голубых фартуках, очищая канделябры. В какой-то момент мне показалось, что одна из этих служек, та, что выше, и есть Наташа. Однако я не был уверен в этом, но что-то вызывало в памяти именно ее. Вдруг взгляд этой женщины коснулся меня, и я почувствовал, как легкий свет, исходящий из ее глаз, ласково дотронулся до меня, но почти тут же женщина направилась к выходу, как будто что-то ее взволновало. Я пошел за ней. Она впереди, я сзади. У меня было достаточно времени, чтобы сравнить это постаревшее тело с той молодой женщиной, которая играла в кино и двигалась легко и элегантно в те далекие московские дни. Она остановилась, может быть, о чем-то глубоко задумавшись, я тоже застыл как вкопанный. Когда она пошла снова, я увидел, что она решительно направлялась к выходу из большого монастырского двора. У меня осталась в памяти лишь ее походка, когда я видел ее со спины. Худая, чуть покачиваясь, она шла как танцуя, говоря этим, что обрела уже покой, и ее легкие шаги касались не той поверхности, по какой двигался я.