Восемнадцать дней
Шрифт:
Врачи, посещавшие его, все чаще и чаще шутили, чтобы вселить в него бодрость.
— Вы нас всех похороните, доктор! Я уж рассчитывал на эту комнату, но не тут-то было! — нарочито грубо острил доктор Стан, чтобы Павел убедился в том, что никто не верит в неизлечимость его болезни.
— Сорная трава неистребима, — добавлял доктор Мэнилэ, которого приводили в ужас прерывистое дыхание и вылезшие из орбит глаза Павла. Он, казалось, впервые поверил в возможность его смерти.
Павел пытался улыбаться, чтобы не расстраивать их, — пусть думают, что им удалось его обмануть.
—
Оставшись один, Павел прочел сообщение. Затем он закрыл глаза, прижал газету к груди, поверх одеяла, и пытался проследить мысленным взором за стремительным полетом новой птицы. Вместе с ней он проник в доселе неизведанные пространства вселенной, пролетел по платиновым небесным дорогам, видел вблизи все увеличивающиеся планеты и сквозь опущенные веки разглядел приближающиеся серебристые поля Луны. Из-за скорости полета, из-за необыкновенно чистого воздуха у него перехватило дыхание. Он открыл глаза, снова прочел сообщение, затем тихо задремал. Он не чувствовал времени, уносящего с собой день.
В тот вечер дежурил доктор Добре. Он просидел всю ночь у постели Павла, чей пульс вел себя более чем странно, часто останавливался — даже беспрерывные уколы не могли уже наладить биение сердца. Но больной, глаза которого говорили о близкой кончине, все время пытался улыбаться и что-то говорить.
— В чем дело, Павеликэ, а? — Добре склонялся над ним, и его громкий голос будто захлебывался. — Хочешь что-нибудь сказать? Нужно что-нибудь сделать, потом, когда…
Добре знал, что это последние часы, и понимал, что Павел тоже знает. Вероятно, он хотел о чем-то его попросить перед смертью, но был не в силах что-либо произнести.
— Ничего, отдохни, потом скажешь.
— Не хотите ли чаю, доктор? — предложила Добре сестра Мария.
— Да отстань ты со своим чаем!
Но сейчас сестру Марию не задевала грубость главного врача, они оба были подавлены тем же общим горем.
Павел все силился что-то сказать.
— Ну что, Павеликэ?
— Красивые…
— Кто красивые?
— Леса… звезды… люди…
— Да, Павеликэ, очень красивые, все прекрасно. Ты это хочешь сказать?
— Ты… ты… если… жить будешь… ты на Луну, на Марс… там красиво!
— Полечу туда, Павеликэ, полечу, милый, — обещал доктор Добре, весь в слезах. Он готов был в чем угодно поклясться этому умирающему человеку, который говорил о красоте.
— Я счастлив, что… жил! — удалось прошептать Павлу. — Это было прекрасно.
— Ты еще будешь жить, — неубедительно пробормотал Добре.
Павел снова улыбнулся, и от этой ласковой, кроткой улыбки у сестры Марии и у доктора Добре сжалось сердце.
— Будет… еще… прекраснее!
На этот раз Добре не понял Павла и подумал, что тот говорит о самом себе, утратил ясность мыслей и рассчитывает еще жить.
— Спасибо, — прошептал Павел, и Добре сообразил, что больной в полном сознании и благодарит на прощание.
И все же доктор Штефэнеску не умер этой ночью. Изнуренное сердце дало ему еще одну отсрочку — вдруг стало биться ровно, спокойно. На рассвете
Утром сестра Мария умыла Павла, сменила пижаму, дала несколько ложечек черного кофе, устроила удобнее на чистых подушках и ушла — был обход.
Когда, спустя какое-то время, доктор Бретку открыл дверь, ему ударила в лицо резкая струя воздуха. Постель была пуста, окно распахнуто. На подоконнике, наполовину высунувшись, протянув наружу худые руки, лежал Павел Штефэнеску; он дышал порывисто, хрипло, не сводя глаз с холма и неба.
— Доктор, милый! — крикнул Бретку. — Почему вы не позвонили, если вам не хватало воздуха?
Но дело было не в воздухе. Павел прощался со своим холмом, со свежим чистым снегом, с покачивающимися на вершине обнаженными деревьями, с ясным в то утро небом, с мягким солнцем, которое поднималось по сияющему синевой небосводу, с бесконечными далями, где летала чудо-птица, воплотившая дерзновенную мечту человека. Он прощался с землей и небом, с воздухом и ветром — посланцами горных лесов.
Бретку уложил его в постель. Прибежали другие врачи. Добре и Дина Симионеску дали волю слезам, потому что больной не мог их видеть — он опустил веки, и для него никто больше не существовал.
Павел снова плыл по спокойным, тихим водам, держа руки на груди; счастливая улыбка озаряла его умиротворенное лицо. Может быть, он про себя благодарил жизнь? Или видел перед собой бесконечное поле левкоев? Или ему казалось, что его обнимает Магда? Что на руке его лежит огромная, грубая, но исцеляющая рука друга Добре? А может быть, он вместе с ракетой мчался по дорогам вселенной?.. Никто не мог знать, что он чувствует. Кто-то снял с умирающего очки, и его лоб, большие глазницы, опущенные веки стали красивее, благороднее. Он уже не хрипел. Он тихонько дышал, словно через его губы тянулась тоненькая нить, вырванная из запутанной на прялке шерсти.
Он умер быстро, не заставив всех долго и мучительно ждать его кончины. В комнате раздавались громкие рыдания доктора Добре и тихие всхлипывания Дины Симионеску. Сестра Мария спряталась за книжным шкафом, уткнув лицо в согнутую в локте руку. Перед дверью беззвучно плакал актер — он выздоравливал и снова вникал во все больничные дела.
Через два дня комнату побелили, продезинфицировали, и там поселился молодой врач, недавно поступивший на работу в больницу. Как по молчаливому соглашению, все друзья доктора Штефэнеску почти ежедневно собирались у главного врача, чтобы поговорить о нем.
— Никто так не умел делать анализы. Долго придется искать такого опытного и добросовестного врача. Сегодня, будь он здесь, не оставалось бы никаких сомнений насчет учительницы из шестой палаты.
— А каким он был мягким и чутким, — вздыхала Дина Симионеску и чувствовала, сама не зная почему, что ей совсем перестал нравиться доктор Бретку, который отнюдь не отличался чуткостью и причинил ей немало страданий.
— Никак не могу взять в толк, почему он так радовался смерти, — удивлялся доктор Мэнилэ. — Первый раз вижу, чтобы сердечник умирал с таким счастливым выражением лица. Что это был за человек!