Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Насобирали разных ягод, но они оказались совсем безвкусными, водянистыми. Несмотря на это уничтожали их с жадностью, пользуясь любой остановкой нашего заполярного экспресса, рассыпались вдоль поезда и собирали, собирали ягоды.
К вечеру, если это был всё же вечер (по крайней мере, это утверждали конвоиры), а на самом деле было совершенно светло, хоть иголки считай, — мы подъехали к жемчужине Севера — Норильску. Он встретил нас мокрым снегом и несмолкаемым воем ветра.
По колено в грязи, смешанной со снегом, около часа двигались против ветра. Разместили
Единственное деревянное здание с не застеклёнными окнами, без дверных полотен и без потолка, было защитой от холодного ветра и снега. В этом сарае-загоне света не было, не было нар и деревянного пола.
Конвой успокоил, что это всего на несколько дней: «Не подохнете! Не вы первые, были и до вас!»
Вот на этом кусочке тундры и начался новый этап жизни под небом Заполярья.
«Несколько дней», обещанных конвоиром, растянулись на целую неделю. И мы действительно «не подохли», но каждый день несли к воротам огороженного куска тундры умерших ночью и тех, кто умирал днём. Удивительным осталось, что большинство всё же «не подохли». А было от чего!
Сарай-загон, продуваемый со всех сторон пронзительным ветром со снегом, всех людей не вмещал. Большая часть жалась у его стенок, переходя от одной к другой, в зависимости от направления ветра. Завезённых дров для костров хватило только на два дня. Сожгли и одну из стен сарая.
На третьи сутки ветер утих, в небе показалось солнце. Тундра начала таять. А наш кусочек превратился в сплошное месиво из грязи и испражнений. Подвозимая пища — баланда и каша — все дни холодная. Получать её не во что. Пошли в ход ботинки и галоши вместо мисок, какие-то кусочки досок от разобранной перегородки для костра, крышки чемоданов и баулов — для второго блюда — каши. Медицинской помощи никакой. Воду подвозят один раз в день, её не хватает. Начинаются драки.
Сплошные крики с требованием начальника или прокурора никакого воздействия на конвой не оказывали: кричите, мол, сколько влезет. Кругом тундра, а она не слышит.
И часовые невозмутимо шагают взад и вперёд. Единственное, на что реагируют — это на приближение к проволоке. Ни слова не говоря — стреляют вдоль забора, да ближе подводят овчарок. Наверное, такое указание свыше!
Итак все долгие семь дней! Таки не подохли!
ЛАГЕРЬ ШАХТЁРОВ
По отбытии карантина попадаем в лагерное подразделение шахтёров. После тюрем, пересылок, этапов в поездах, трюме лесовоза и недельного пребывания на острове тундры, лагерь кажется чем-то долгожданным, а для меня, приговорённого к тюремному заключению, в особенности.
Длинные, как две капли воды похожие один на другой бараки выстроились по обе стороны вымощенного шестиметровыми брёвнами «проспекта». Таких «проспектов» несколько, каждый из них имеет своё название, придуманное
Просто «проспект» — это главный, который делит лагерь на две равные части, а есть ещё «проспект посылок», «проспект гигиены» — на нём размещены баня, парикмахерская и санчасть, «проспект культуры», «рабочий», «проспект генеральных поверок», «карцерный» и т. д.
От этих проспектов, строго под прямым углом — узкие, в полтора метра, тротуарчики, сделанные из досок, уложенных на столбиках высотою в полметра от земли. Тротуарчики идут вдоль каждого барака, доходя до середины его, то есть до входа в здание.
А всё, что окружает проспекты и дорожки — сплошное болото со снятым верхним покровом растительности. Кое-где ещё остались и нетронутые участки, покрытые зелёным с проседью мхом, какой-то травой, манящей к себе своей зеленью, и яркими цветами тундры. Обольщённый этой красотой и рискнувший сорвать цветочек, проваливается по колено в холодную жижу, проклиная своё любопытство, нахлынувшую сентиментальность и обманчивую северную природу.
Но это только летом. Зимой же всё кругом замерзает, заметается снегом и представляет из себя опасность только во время пурги, когда человек не находит барака и замерзает в десяти-двадцати шагах от жилья, наткнувшись на гору снега, засыпавшего «до крыши» разыскиваемый барак.
В эту пору, как правило, лагерь погружается в «тёмную ночь». Пурга срывает электрические провода, валит столбы, заносит снегом проспекты и дорожки, бараки, столовую и вахту.
Движение по зоне прекращается, а если и идут люди, то только взявшись за руки или за верёвку, чтобы не потеряться.
Вокруг лагеря — двойной ряд заборов из колючей проволоки на столбах, с козырьками, обращёнными внутрь зоны и также густо оплетённых проволокой. Это ограждение почему-то называется «тульским забором» не только в быту, но и в официальных документах.
Между заборами — трёхметровая полоса вскопанной и заборонованной земли. В летнее время эти полосы регулярно пропалываются и разравниваются граблями, для чего в этот коридор загоняется бригада заключённых-«доходяг».
Зимой так часто этого делать не требуется — сама природа гладит эту узкую полоску ветрами, но после длительной пурги всё же приходится расчищать её, а в некоторых местах, где оказываются занесёнными снегом не только полоски, но и сам «тульский забор» с козырьками и проволокой, приходится снег пилить и вывозить на салазках в сторону.
Тщательный уход за этой «просекой» — не причуда местного начальства, а необходимость, продиктованная строгой инструкцией по охране мест заключения. В случае побега кого-нибудь из лагеря на ней останутся следы, легко просматриваемые часовыми с вышки, а также и разводящими, сменяющими посты.
Этот коридор освещается в тёмное время года стационарно установленными прожекторами, а нарушение в каком-либо месте целости проволоки вызывает звонки на сторожевых вышках и на вахте зоны. На каждой вышке — телефон для переговоров с караульным помещением и друг с другом.