Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Железный корабль — творение человека — дрожит и стонет в могучих лапах рассвирепевшего океана. И остаётся лишь одно — хотя бы отступить с достоинством.
И вот уже кажется, что лесовоз всецело попал во власть всемогущей бури, он уже не сопротивляется ей, его охватывают предсмертные судороги. Ужас надвигающейся катастрофы ощущается всем телом, отдаётся нестерпимой болью в мозгу.
Они забыли о нас, у них свои заботы и печали. Да и что они могут сделать? Они сами во власти моря, они тоже дрожат и прощаются с жизнью. Ведь они всё же люди!
Всё существо моё пронизывает такая боль, какой я не испытывал никогда.
Из груди многих вырывается крик отчаяния и полной обречённости.
Шторм продолжался девять дней. Ужас надвигающейся смерти примирил всех. И «политические», и «уголовники» забыли распри. Забыты карты, отброшены доски, разжаты кулаки, никому не нужны чужие чемоданы и мешки с «барахлом». Все, за небольшим исключением, лежат пластом, даже мичман с Балтики. В пище никто не нуждается. Кратковременные прекращения качки не восстановили сил и ранее бушевавших страстей вокруг баланды и «барахла». Подаваемый с палубы кипяток распределяется без скандалов, по указанию старост и, в первую очередь, больным. Симуляции болезни даже среди уголовников — нет. А больными были все. В результате просьб старост, стали выпускать на палубу — в гальюн. А решающим поводом к этому послужил несчастный случай. Против люков были установлены по две-три железные бочки литров на 300–350 каждая для отправления естественных надобностей. В течение одного-двух часов бочки наполнялись до краёв. Лужи мочи и кала растекались вокруг них всё дальше и дальше, грозя затопить нижний ряд нар. Опорожнялись бочки вёдрами, опускаемыми на верёвках с палубы конвойными вручную. Эту работу нужно было вести почти непрерывно, чтобы не превратить весь трюм в ассенизационную яму. Решили несколько рационализировать это дело. Подцепили одну бочку тросами целиком и стали её вытаскивать с палубы ручной лебёдкой. Одна из бочек сорвалась вниз: то ли трос оказался дефектным, то ли её неудачно подцепили. Но, так или иначе, она оказалась внизу и покалечила троих «нерадивых» пассажиров настолько сильно, что пришлось их поднять «на-гора» для оказания срочной медицинской помощи.
За тридцать дней «Путешествия» только эти трое, да пострадавшие девять человек в драке в первый день, были удостоены лечения, остальные же были предоставлены сами себе.
Этих двенадцать человек мы больше не встречали и никто об их судьбах ничего не знал. Куда они девались и что с ними сталось — трудно угадать. Но есть всё же некоторые основания, что их «списали», предав захоронению в море.
Несмотря на несчастный случай, «механизацию» ассенизационных работ не оставили. Среди заключённых оказались сварщики, приварившие к бочкам железные ушки и после этого до конца «путешествия» бочки благополучно транспортировались наверх для разгрузки. А нам разрешили пользоваться палубными уборными.
Круглосуточно тянулась неиссякаемая очередь «на палубу». Далеко не все выдерживали длительное ожидание в этой очереди. Бочки по-прежнему не пустовали, но всё же «механизация» в какой-то степени облегчила непрерывную до этого и буквально непосильную в шторм работу конвоя, а снятие запрета выхода на палубу — уменьшило количество бочек.
Утверждать, что разрешение выхода на палубу связано с просьбами старост об этом, или с несчастным случаем, конечно, нельзя. Вернее всего другое: лесовоз в это время находился далеко в открытом море.
Выход на палубу обеспечил нам кое-какую информацию. Так, выяснилось, что шёл не один лесовоз, а целый караван кораблей. Вдалеке впереди виднелся ледокол, за ним какие-то два иностранных судна, за ними — наш лесовоз с «живым лесом», а следом — ещё несколько кораблей. С чем были последние транспорты — за дальностью расстояния
Наличие «иностранцев» и то, что нас везут в лесовозе, подкрепило наше предположение, что наш маршрут — Великим Северным путём на восток, по морям — Белому, Баренцеву, Карскому, а дальше — на Енисей. Очевидно, караван отправляется за лесом в Игарку — большой порт на большой северной реке.
И действительно, на тринадцатые сутки мы вошли в устье Енисея, а через некоторое время пришвартовались у причалов Дудинки.
Началась разгрузка. Всем не терпелось поскорее вырваться на воздух. Несмотря на конец августа, Дудинка встретила нас пронизывающим холодом. Дул сильный ветер. Тоскливо прижались друг к другу до половины зарытые в землю деревянные домики посёлка. Многочисленные ряды деревянных бараков, окружённых колючей проволокой, казались покинутыми людьми.
Небо свинцовое, неприветливое. Оно низко-низко нависает над землёй. Тучи, подгоняемые ветром, клубясь и ежеминутно меняя причудливые очертания, быстро несутся куда-то на юго-запад, может, на Урал, а может, и в далёкую Москву.
Небо темнеет, сверху начинает падать мелкая как песок крупа — это здесь такой снег. Он с яростью барабанит о железную палубу лесовоза, хлещет о бушлаты, пальто, телогрейки, шапки и больно, как иголками, сечёт лицо.
Широкий, безбрежный Енисей несёт свинцового цвета воду в океан, откуда только что приплыли мы. Мутные воды спешат, обгоняя друг друга, тащат на себе доски, брёвна, коряги, целые деревья с корнями и ветками. Наскакивают на них, кружат и вертятся, как щепки в могучем водовороте, разбрызгивая холодные брызги вокруг.
Нет, это не Волга, красавица русских рек, несущая свои воды спокойно и величаво среди нарядных берегов, и не Днепр — широкий, многоводный, укрощённый человеком богатырь. Это и не Дон-батюшка — задумчивый и тихий, с достоинством и важностью сбрасывающий свои воды в море…
Передо мной сейчас могучий и суровый Енисей. Не измерена ещё его сила и богатырская мощь, да и знает ли он сам, на что способен? Нет, он ещё не ведает, куда девать свои неуёмные силы, на что и на кого их направить. Но недолго осталось тебе бушевать, вырываться из своих берегов, играть свой силой и бесшабашной удалью. Человек не может больше мириться с бесполезной растратой стольких сил. Он заставит тебя работать на себя. Так думал я на берегу широкого Енисея и с жадностью глядел на его воду, которая с быстротой и страшной силой мчится на север.
Я попал в первую тысячу. Нас принял конвой Норильского лагеря. Посадили на открытые платформы узкоколейной железной дороги. Выдали по банке каких-то консервов, а вот открывать их у нас и нечем.
Прозвучал свисток паровоза-кукушки и поезд, лязгнув буферами, медленно пополз по бескрайней тундре. Узкоколейка, протяжённостью сто двадцать километров, проложена по тундровому болоту и летом шпалы тонут в нём. Едешь, и впечатление, что рельсы уложены без всяких шпал, прямо по мокрой земле. Из-под колёс вагонов игриво вырываются фонтанчики воды, как маленькие гейзеры. Рельсы прогибаются, готовые утонуть в воде.
Небо стало очищаться от туч. На горизонте вынырнул громадный красный диск солнца, дающего какой-то фантастический свет, совсем не как у нас; и никакого тепла.
Чахлые берёзки стелются по самой земле, как бы ища защиты у матери-земли, породившей их. Поляны покрыты цветами чрезвычайно яркой расцветки, какими-то кустарниками, обсыпанными ягодами. На остановках набрали букеты цветов, не имеющих какого-либо запаха, чуть-чуть отдающих болотом, но красивых своей расцветкой — яркой, сочной. О такой расцветке у нас говорят, что она ядовитая.