Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Выхожу из очереди, осматриваю брюки. Там, где был карман — на всю ширину его зияет прореха. Деньги с карманом, тряпицей и верёвкой — исчезли.
— Не иначе как срезали! Вот падло! — сокрушается мой новый знакомый и тут же предлагает: — Возьми, покури, браток, хорошие папиросы — Дукат!
Сунув мне в руку папиросу, собеседник нырнул в толпу и исчез. Понурившись, я вышел из ларька со смятой папиросой в руках. Больше там мне делать было нечего.
Что же произошло? Кто взял деньги, когда и как? С такими мыслями возвращался я в барк. Очевиднее всего, пока я, увлёкшись рассказом о РМЗ, мечтал о такой работе для себя, кто-то сзади, между похлопываниями
Ловкость, с которой всё это было проделано, искренне меня восхитила и, пожалуй, в какой-то степени, локализовала мою боль и горе.
Но этот случай научил меня «засекречивать» мою «наличность» от всего окружающего. Я стал прятать деньги в валенке или ботинке, а на расходы вынимал, уединяясь от всех и вся. А перед своим походом в ларёк я заходил в парикмахерскую и там расплачивался, вынимая деньги и опять пряча их, не скрывая этого от людей и чуть только отвернувшись от них, развязывая и завязывая шнурок. Кто-то, наверное, видел это и не утерпел от соблазна.
Принятые и не нарушаемые «меры предосторожности» сделали своё дело. За последующие семнадцать лет я ни разу не стал объектом для любителей чужого.
Итак, вечер, который должен был стать вечером сладкого чая, оказался для меня очень горьким — ни сахару, ни табаку, ни денег.
Уже будучи на шахте «Надежда», через пять месяцев после этого случая, поздно вечером заходит в барак человек в брезентовом плаще и, найдя меня, просит выйти с ним из барака. Недоумевая, одеваюсь и выхожу. На снегу, за бараком, под небом, пылающим сполохами северного сияния, незнакомец учинил мне целый допрос и с таким пристрастием, что я вынужден был от ответов перейти к контрвопросам — кто он и что ему нужно от меня. А спрашивал он — и откуда я, и где работал в Москве, интересовался статьёй и сроком, в каких тюрьмах сидел, откуда прибыл в Норильск. И только убедившись, что он разговаривает с тем, кто ему нужен, вытащил руку из кармана и, передавая мне пакет, сказал, что это деньги в сумме сто рублей и что Стоколов (техник, которому я чуть ли не полгода тому назад продал свои вещи), извиняется за задержку их дольше обусловленного срока, но и Вас (это — меня) винит в том, что не дал ему знать о своём переезде.
— Пришлось очень долго искать Вас, но всё же, как видите, нашёл. Не будь подрядчик у меня на «крючке», не нашёл бы! Стокалов сейчас работает уже вольнонаёмным в том же проектном отделе.
На мой вопрос, почему не отдал деньги в бараке, неизвестный ответил:
— Удивляюсь Вашей наивности, дорогой товарищ! По-дружески советую Вам — в лагере о деньгах ни с кем не разговаривать. О том, что у Вас есть деньги — лучше никому не знать. Деньги в лагере — большой соблазн. Учтите это и хорошенько запомните.
— До свидания, Дмитрий Евгеньевич! Может быть, когда-нибудь встретимся в других условиях и вспомним этот случай! Расписки с Вас не беру, да и толку с неё на грош, подпись на ней ведь не будет заверена! Надеюсь, что при встрече со Стокаловым Вы расскажете ему, как испугались меня и что деньги получены Вами сполна.
Сказав это, он вторично попрощался, крепко пожал мне руку и растаял в темноте. Не сон ли это, не мираж ли?!.
Это был товарищ Стокалова по Москве, военный инженер Грунин Павел, а вот отчество, хоть убей, вспомнить не могу. Грунин был привезён в Москву из армии, базирующейся где-то на юге нашей страны. В Москве получил
Оба, и Стокалов, и Грунин, оставили неизгладимый след в моей душе. Их человечность, честность вселили в меня уверенность, что и в самых тяжёлых, казалось бы, безвыходных условиях, человек остаётся человеком, если он им был раньше.
«Есть подвиги такие, которые лежат на поверхности, всем видны, сразу взяты на учёт, а есть такие, которые совершаются совсем негромко, почти незаметно, наедине с собственной совестью. Мир о них не оповещён, медали за них не отлиты, носит их человек в себе, как тайну души своей, как знак того, что и ты чего-то стоишь. И если есть за ними подвиг, то скорее внутренний, ни в каких реляциях не зафиксированный, подвиг скромной души, которая не раз самоё себя пересиливала, не раз над собой поднималась» (О. Гончар).
Я бы не приводил такой большой цитаты, если бы не был уверен, что писатель О. Гончар, написав эти строки, имел в виду и таких людей, как Стокалов и Грунин. Ведь на таких держится Мир, их много, они помогают жить и бороться со скверной!
НАДЕЖДА
«Сердце ещё может выдержать, а душа… нет»
На шахту «Надежда» привели нас поздно ночью. Семь километров оказались чрезвычайно трудными. Путь всё время в гору, сильно пуржило и тяжело было нести несложный багаж заключённого. Глубокий снег ещё не спрессован пургой. Ноги вязнут выше колена, снег набивается в валенки. Встречный ветер несёт с громадной скоростью плотную стену мелкого, как песчинки, снега. Он больно хлещет незащищённое лицо.
Кругом непроглядная тьма. Колонна становится длиннее и длиннее. Конвойные собаки-волкодавы рвут бушлаты и ватные брюки отстающих.
— Подтянись! — доносятся глухие окрики конвоиров, заглушаемые воем ветра и лаем собак.
— Подтянись, подтянись! — тщетно взывают солдаты.
Собаки бросаются к колонне. Конвоиры сдерживают их, но случайно или преднамеренно, пойди-ка, разберись теперь, часть собак наскакивают на живых людей и пока «зазевавшийся» конвоир хватает вырванный из рук поводок и оттаскивает их — они успевают сделать своё дело.
Люди побросали на снег свои мешки с тряпьём. В знак протеста и для получения хотя бы непродолжительного отдыха вся колонна, доведённая до исступления, садится на снег и никакие окрики конвоя уже не могут их поднять. Колонна садится кучно, плотно прижавшись друг к друг. Оторваться на несколько шагов от товарищей нельзя — это может быть истолковано как «попытка» к бегству. Доказывай потом, что ты не собирался бежать — и не докажешь. Ведь не станут же вызывать в качестве свидетелей твоих товарищей, обойдутся и без них.
Только после нескольких ружейных залпов, со свистящими пулями над самой головой, люди стали подниматься, чтобы через кило метр-полтора всё повторилось снова.
И в этом нет ничего удивительного. Конвоир сыт, он пообедал, кроме винтовки в руках никаких вещей не несёт. Он спешит скорее сдать «врагов народа» и идти отдыхать. Ну кому же охота в пургу быть вдалеке от жилья, уюта, домашнего тепла?!
А те, кого он ведёт — ведь не люди, ему совсем нет нужды думать, что они устали, голодны и больше не в силах бороться со снегом и ветром. Да он им не верит, а потому — куражится, «качает права»: — Знаем мы, мол. Таких не первый день водим!