Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
В непрерывно меняющемся освещении лица людей кажутся чужими, не знакомыми, не земными. Малой, ничтожной песчинкой кажется человек в этом необъятном море красок, поистине фантастическом, ежесекундно меняющемся свете.
Со всех сторон ввысь поднимается лавина потоков цвета морской воды, сливающихся в неописуемо красивые, сказочные драпри, но уже не зелёного, а какого-то переливающегося от бледно-розового до тёмно-красного. Вспышки следуют одна за другой, завершаясь ослепительным сиянием всего небосвода. Тьму прорезают ярко-оранжевые, фиолетовые, жёлтые, зелёные, пурпурные полосы, беспрерывно меняющие свои очертания и оттенки.
Красота,
Даже человек высокой культуры теряется в этом мерцающем и переливающемся неземном освещении, он потрясён, очарован, он околдован. Что-де говорить о местных жителях-ненцах, сплошь ещё неграмотных, застигнутых на своих нартах в сотнях километров от жилья. Они могут только преклоняться и молиться неизвестному, чему-то великому и непонятному.
Кто творец этого чуда, кто управляет им, и по каким законам и велениям начинает гореть и беспокоиться небесный свод? Не предупреждение ли это тем, кто дерзает и посягает на необъяснимое и непонятное, на красивое и страшное? Суеверный человек в эти минуты, как никогда, утверждается в существовании сверхъестественной силы, которой ему должно поклоняться и повиноваться.
И как буднично звучат слова наших энциклопедий, что «полярное сияние — это свечение (люминесценция) верхних слоёв атмосферы, возбуждаемое потоком заряженных частиц (корпускул), извергаемых из активных областей Солнца». Это лишь объяснение явления, а не показ его. Это только математическая формула его, а не раскрытие во всей полноте, со всеми оттенками и своеобразием.
Надо всё это, повторяю, видеть своими глазами, прочувствовать всем своим существом, запечатлеть в своём мозгу.
Голодный, замёрзший заключённый, истомлённый и до предела угнетённый человек забыл в эту ночь обо всех невзгодах и бедах, свалившихся на его голову. Он потрясён увиденным и пережи тым. В эти минуты он был далёк от всего мерзкого и постыдного, что его окружало, он забыл его, поражённый красотой мироздания и человеческой беспомощностью перед Вселенной и загадочной природой. И все земные страсти сегодня казались ему незначительными, мелкими и ненужными.
Незаметно приблизились к вахте так называемого хозяйственного лагерного пункта. Встреча обычная — обыск и поверка по формуляру.
Ведут по заснеженному полю, огороженному проволокой. Бараков не видно — одни крыши и трубы с дымом из них, длинными, прямыми столбами рвущимися к ночным сполохам.
Чтобы попасть в барак, приходится сначала спускаться по ступенькам, вырубленным в снегу, в глубокую яму и уже из неё узким тоннелем добираться до двери барака. В бараке полутьма. Раскалённые докрасна печки разбрызгивают по потолку, стенам, полу, розовые блики, освещая сплошные двухэтажные нары. После перехода по жгучему морозу и вспоминая барак на «Надежде», здесь кажется даже уютно.
Встречает
Разместились на нарах вплотную друг к другу. Никто не в обиде, что тесновато, что матрасные наволочки пришлось складывать вдвое по ширине (на каждого человека места — всего шестьсот миллиметров). Намёрзлись, устали, рады тому, что есть.
Полагали, что денёк дадут передохнуть, но предположения не оправдались. Уснуть также; не удалось — стали комплектовать бригады.
Какими судьбами — не знаю, кто за меня молился Богу — не ведаю, но с сего дня сделали меня бригадиром. Так, по крайней мере, скомандовал нарядчик.
— Завтра утром выход на работу, на коксовый завод. Бригадир, смотри, чтобы все по сигналу были на вахте! Без опозданий!
— Ну, что ж, совсем неплохо, товарищи, попали на завод, это вам не «Надежда»! — объявил я бригаде.
Ещё издали видны дымки над большими конусными кучами. Подходим ближе. Там и сям кучи светятся язычками синего пламени. Возле них копошатся люди с лопатами и баграми на длинных ручках и тачками.
— Пришли! — говорит конвоир. — Кто из вас бригадир? Предупреди всех, что к флажкам ближе десяти метров подходить нельзя. В нарушителей будем стрелять без предупреждения! Понятно?!
— Понятно, гражданин начальник, предупрежу!
— Вот тебе и завод! — разочарованно и иронически «подначивают» нового бригадира.
— Даже проволокой не загородили, понатыкали флажки, вроде на охоте за лисой!
Нахожу сравнение довольно удачным. Лису гоняют по огороженному флажками и она, глупая, ни за что не уходит за них. А вот нас огородили, да ещё и предупредили, что пристрелят, если кто попытается подойти к ним. А могли бы и не проявлять такой ретивости. Дураки у нас давно вывелись.
— А где же греться, товарищ бригадир?!
Вот это здорово! Я — товарищ, а конвоир — гражданин!
— Вали-ка, бригадир, в разведку! Узнай там, что за работа на этом «заводе». Что-то не видно никаких машин, кроме тачек. Может ошиблись, не туда привели?!
Нашли ледяной домик. Стены плачут от тепла установленной посредине печки и дыхания тридцати, а может, и всех сорока человек, ожидающих смены людей, закончивших свой трудовой день.
Через десять минут бригада освободила ледяной домик и ушла на отдых, а мы остались полными хозяевами и «завода», и ледяной хибары.
Те, кто оказались поближе к огоньку, раздеваются, отворачивают от пышущей жаром печи лица, сушат портянки, поджаривают кусочки хлеба (дольше жуётся). Те, кто подальше, а в особенности те, кто оказался у самых ледяных стен, тепла не чувствуют, завидуют первым, упрашивают дать им места у печи, чтобы хоть немного согреться.
Меня вызывает на площадку завода десятник. Он в брезентовом плаще поверх полушубка и в добротных валенках.
— Вот тебе шестнадцать угольных печей. В каждой из них — по двадцать пять тонн угля. В обязанности бригады входит наблюдение за шлаковым покрытием печей — не допускать оголения угля. К разборке вон тех двух, что около коксовой кучи, приступите немного попозже. Как разбирать их — я вам покажу. Как только начнут подвозить уголь, закладывайте новые печи (кучи он упорно называл печами). Всё понятно или повторить?