Восход
Шрифт:
Так, раздумывая — совсем, кажется, ни к чему — о судьбах поповен, до которых нет мне никакого дела, я приближаюсь к дому попа. Мне идти мимо него, а там лесом — к амбару. Случайно взглянув сквозь изгородь, я увидел букет поповен на крыльце в сиреневом густом палисаднике. Тоня вязала, Зоя читала, Леля с Олей играли в карты. Все они ворковали писклявыми голосами, только выделялся низкий голос Зои.
Но подсматривать долго не пришлось. Мне вдруг почудилось тихое пение, идущее не то из дома священника, не то из-за их сада. Пение было церковное. Вот оно все
Быстро отойдя от ограды, я завернул за угол дома — к поповскому саду. Верно, поют. И поют, мне кажется, заупокойную. Вот уж близко слышится печальное, протяжное:
Свя-а-тый бо-оже, Свя-а-тый кре-епкий, Свя-а-тый бессмертный, поми-илу-уй на-ас.Но почему же несут мертвеца не улицей, как всегда? И почему церковь не открыта и колокола вперебор не звонят?
Пение услышали и в сельсовете. На крыльцо вышли люди, среди них Крепкозубкин, матрос Григорий и другие.
Из окон ближайших изб высунулись головы. Люди осеняли себя крестным знамением и творили молитву. покойников — кто бы они ни были — принято уважать.
Пели два баса, тягуче, грустно. Вот к мужским голосам присоединились женские:
Помилуй на-ас.Пока не видно, несут ли покойника гумнами второго общества или, может быть, прямо на кладбище, чтобы не платить попу за похороны. Такие случаи бывали. Вернувшись с фронта, солдаты, умирая, строго наказывали, чтобы их хоронили без попа.
Но кто же умер?
Мне вдруг почудилось, будто среди пения возникли спор, крик и, что совсем удивительно… смех!
Народ бежал к поповскому огромному саду. Бежали и мужики, больше всего женщины. Некоторые… смеялись! Чему смеялись? Иные, приостановившись и еле дыша, хватались за животы и хохотали в голос. Это вместо того, чтобы погрустить, поплакать!
Несколько старух, любительниц похорон и поминок, тоже приостановились, начали всматриваться. К ним подбежали ребятишки, что-то крикнули им и стремглав кинулись дальше. Старухи горько усмехнулись, другие сердито плюнули и пошли восвояси, не оглядываясь.
Григорий сошел с крыльца. Увидев меня, он помахал рукой по направлению к саду.
Я не любил похорон, покойников. В детстве мне с отцом много раз приходилось читать по ним псалтырь днем и ночью. Опротивели слезы — искренние и притворные, — причитания старух, толчея народа и разные пересуды. А покойнику все равно. Лежит и лежит со скрещенными руками.
Свя-а-тый бо-о-о-же…Да это голос моего отца! Стало быть, вместо того чтобы делать у попа замер хлеба, он побежал на похороны? А где отец, там обязательно и Осип. Вот его басок. А еще говорил отец, что он не ходит в церковь, не поет на клиросе.
Пойду-ка обругаю отца за измену, за предательство при всем народе. Вон и мать
Но что это? Сначала с шумом, гамом, свистом выметнулась орава ребятишек, за ними толпа женщин и мужчин. Затем появилась процессия с гробами. Один гроб, второй, третий… а уже дальше сквозь народ не видно сколько. Каждый гроб несли на плечах, а не на полотенцах.
Впереди певчие. Тут и мой крестный — бородатый Матвей. Он регентовал и шел задом вперед, как полагалось регенту. За ним мой отец с Осипом, кривой Сема с Чуваловым, Марья Медведкина с Зинаидой Устиной. Все тянули скорбную заупокойную. А вот кузнец Илья, рядом с ним продотрядчик Никита. Они идут сторонкой, чему-то усмехаются.
Все гробы новенькие, разных размеров. Даже детские. Поделкой гробов для продажи занимается сам отец Федор. Он хороший столяр. Даже парты для школы мастерит. Гробы и ульи своей работы он хранит в омшанике в саду, под огромной старой липой.
Издали я насчитал, кажется, десять гробов. Из них три — младенческие.
За гробами — несколько подвод. На передней Фома Трусов — мужик смешливый. Стало быть, подводчики не повезли все-таки рожь на станцию, не послушались приказа Григория, а вот везут… Что же они все-таки везут? На каждой телеге ульи. А что в них?
— Здрово? — Ко мне подбежал Никита и указал в сторону процессии.
— Что же здорового. Наоборот, очень печально.
Процессия уже подошла к сельсовету, и гробы бережно опустили на землю возле крыльца.
— Илья, Илья! — окликнул я кузнеца, помогавшего снимать ульи с телег. Ульи, видимо, были тяжелые.
— Леткой вверх, не опрокинь! — кричал кто-то.
— Пчелки разлетятся, — беспокоилась Марья Медведкина.
Но никаких пчелок не вилось над ульями. В них, наверно, был только мед. Ульи поставили в один ряд.
— Илья, — едва пробравшись сквозь толпу, вновь окликнул я кузнеца, — что это? Покойники?
— Они, — твердо ответил Илья.
— Хоронить?
— Земле предать.
— Ну, а ульи с чем? — недоумевал я.
— С медом они, Петр Иваныч, — ухмыльнулся кузнец. — Хочешь — медом получишь, хочешь — на поминки придешь, сыту будешь хлебать.
Когда гробы поставили в два ряда, а ульи сзади, Григорий-матрос встал на крыльце и поднял руку.
— Граждане прихожане, тише! Пока нет пастыря, отца Федора, пока он пьет чай с булками и вареньем, я сам проповедь скажу. Дело нехитрое. Вот тут, видите, дюжина покойников. Поклонимся им.
Он снял фуражку и поклонился.
— Да будет страдальцам тишина, мир, а земля пухом!
Легкий смешок пробежал по толпе, но лицо у Григория печальное. Он повысил голос.
— Только мы мертвецов хоронить не будем. Пущай поживут. И дадут жизнь многим. В том числе и вам, беднеющий класс деревни!
Он подумал, что-то соображая, потом обвел всех прищуренным взглядом, тряхнул курчавой головой и спросил:
— А не желательно ли вам, граждане, может, в последний раз посмотреть на лица… угробленных?