Восход
Шрифт:
— Ты быстрее, Настя.
— Не умею я быстрее. Эх, любовь ты чертова! — вдруг заключила она невесть для чего. — Дура я, дура. Теперьча поумнела, да, видать, поздно.
Она замолчала, видимо, что-то вспоминая, потом сразу бухнула:
— Два воза ржи отвезли они с Макаркой. Сейчас третий насыпают. Сама подглядела из конопляника.
— Куда отвезли? — холодея, спросил я.
— На гумно, в большую ригу. И туда я пробралась — и чуть не попалась. Убили бы.
— Что у них в риге?
— Овсяная мякина. Они ее разгребли — и в середину, в мякину, рожь. Вот и ищи-свищи!
— Спасибо, Настя.
Она прошла задней дверью со двора, потом конопляником. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока Настя не скрылась во тьме.
— Это кто? — спросил Никита.
Я ему кратко рассказал все.
Это она белье полоскала на реке?
— Она. Там-то мы с ней и договорились. Муж ее, Макарка, и другие дезертиры скрываются в овраге, в протоке.
— Какая она молодчина! — восхитился Никита. — А что она про «чертову любовь» сказала?
— Понимай как хочешь. Вроде раскаивается. Девки — они такие: смолоду любит одного, а выйдет за другого, потом кается. Так и тут.
Быстро вошла мать, тревожным голосом окликнула:
— Вы тут?
— Сидим ждем тебя. Ты где пропала?
— Двенадцать, — сказала мать шепотом.
— Что двенадцать?
— Сама насчитала. Вот дьяволы! Вышла в сени, оттуда во двор. Гляжу, у Лобача во дворе фонарь мельтешит. Думаю: что бы это ему там, полунощнику, с фонарем? И голоса. Ну, я не утерпела. Через дверь на огород, а с огорода в промежуток между нашим плетнем и прошла. Да чуть в канаву с водой не ухнула. Притаилась. Гляжу. Батюшки, а там, во дворе, где чуток посуше, бугор навоза, с другой стороны земля. Соломы вязанка да обмолотки… Что за чудо? И смекнула. Яма, вроде могилы. Устелили обмолотками и давай в нее один мешок за другим! Двенадцать насчитала. И ушла. Небось еще будут.
— Слыхал, Никита? Работка началась. Ну, мать, спасибо.
— Кабы не замычала корова, я бы и не трекнулась. А тут мычит. Теперь поди, Петя, и другие прячут. А ты говоришь тайна. Они по духу чуют.
— Может быть, нам самим сходить посмотреть?
— Нечего там делать. Ешьте и спать ложитесь. Скоро свет.
Но еда не шла в горло. Сердце тревожно билось. Выходило — в бой мы еще только готовимся, а противник уже принял свои меры. Война в деревне начинается. Настоящая. Гришка-матрос сказал бы: «Класс буржуев, гидра Антанты — и класс беднеющих. Но мы их опрокинем в море. Тряхнем прах вниз головой».
Мать, дрожа от испуга, все же спросила:
— Так и не скажете — куда отец-то пойдет?
— Да к попу, мать, к попу, — ответил я. — Вместе с Осипом.
— Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, — радостно воскликнула мать, — ведь человеком стал наш отец!
Глава 6
В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник
Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.
Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.
— Эк его разморило!
Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.
«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».
Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.
Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.
Заря уже занималась. Алая полоса удивительно четко пролегала по краю неба, тая и бледнея в выси. Небо было чистое, ни одного облачка. Не было и ветра. В лесу между деревьями тьма. Я иду вдоль опушки, знакомой дорогой.
Скоро вышел на луг. Виднелись несколько дворов. Это выселки. А в стороне от них — высокое двухэтажное строение с широким, как мост, подъездом вверх. То был огромный амбар кредитного товарищества, выстроенный еще до войны. В него раньше ссыпали хлеб в уплату взятых денег из «кредитки». Теперь амбар пуст.
Мне идти мимо него. Уже поравнялся с ним и хотел шагать дальше, как вдруг из щели нижних ворот мелькнул огонек. Может быть, мне показалось? Нет, мелькнул, и скрылся, и снова мигнул.
«Кто бы мог там быть? — подумал я. — Воры? Но что воровать? А-а, доски от сусеков».
Осторожно подошел к стене, прислушался. Явственно донесся сквозь толстую стену стук. Кто-то несколько раз стукнул, затем перестал, как бы пережидая, и вновь застучал.
«Доски отколачивают, мерзавцы. На свои сусеки берут. Узнать — кто. Подсмотреть, а самому не показываться».
Еще прислушался. О чем разговор — не разобрать.
«Накрою. В случае чего есть чем ответить», — решил я, ощупывая наган во внутреннем кармане.
Только хотел открыть ворота, как одна дверца распахнулась сама, а навстречу мне чуть не в лицо полетела куча мусора и пыли. И метла возле моего носа.
— Кто тут? — испуганно окликнул меня женский голос.
— А тут кто?
Пыль стояла во всем огромном и гулком амбаре. Несколько женщин мели, скребли сусеки, кто-то усердно стучал.
Два фонаря по концам. Один здесь, второй у дальней двери. И в сусеках, идущих чуть не с потолка, тоже видны отсветы.
— Оля, с кем ты там?