Восхождение царицы
Шрифт:
Трубы зазвучали, но с другого конца зала. Отец не шелохнулся, и вскоре я поняла почему: трубачи возвещали о появлении Помпея и его свиты. Когда они выплыли к центру зала, я узрела полный набор регалий римского военачальника самого высокого ранга. На Помпее красовался нагрудник из чистого золота, плащ его был не красным, как у других, а пурпурным, на ногах – не сандалии, а особенные закрытые сапоги. В общем, есть на что посмотреть.
Правда, это лишь наряд. Сам Помпей разочаровал меня – он оказался обычным человеком с довольно невыразительным лицом. Многие из его командиров выглядели куда более суровыми, решительными
Потом трубы грянули снова, и теперь наступил наш черед спуститься в зал, чтобы отец мог официально приветствовать гостей. Теперь все взоры обратились к нему: он спускался медленно, царская мантия волочилась за ним по ступеням, и я старалась не споткнуться о его одеяние.
Двое мужчин встали лицом к лицу. Отец был намного ниже ростом и уже в плечах. Рядом с могучим Помпеем он выглядел почти хрупким.
– Добро пожаловать в Александрию, благородный император Гней Помпей Великий. Мы приветствуем тебя и восхваляем твои победы. Честь для нас – видеть тебя на нашем пиру, – сказал отец.
У него был приятный голос, и обычно он хорошо им владел, но сегодня ему не хватало силы. Должно быть, он ужасно нервничал – а вместе с ним, конечно, нервничала и я, переживая за отца.
Помпей что-то ответил. Он говорил по-гречески с таким сильным акцентом, что я почти ничего не поняла. Отец понял или, по крайней мере, сделал вид, будто понял. Затем начали представлять сопровождающих. Меня представили – или это Помпея представили мне? Не знаю уж, как там полагалось по этикету, но я улыбнулась и кивнула ему. Я знала, что царевны – не говоря уж о царях и царицах! – никогда никому не кланяются, но надеялась, что это его не обидит. Он, скорее всего, понятия не имеет о таких тонкостях: ведь он из Рима, а у них там нет царей.
И вдруг Помпей, до сих пор отвечавший всем лишь сдержанной улыбкой, наклонился и заглянул мне прямо в лицо. Его круглые голубые глаза оказались прямо напротив моих.
– Какое очаровательное дитя! – сказал он на своем странном греческом. – Неужели царские дети посещают пиры с колыбели?
Он повернулся к отцу, который выглядел смущенным. Я поняла: отец сожалеет о том, что разрешил мне прийти. Он не хотел делать ничего, что привлекло бы к нам нелестное внимание.
– Нет, не посещают до семи лет, – быстро нашелся он. Мне еще не было семи, но откуда Помпею это знать? – Мы полагаем, что в семь лет они уже начинают понимать, что к чему…
Отец тактично указал на ожидавшие в соседнем зале – почти таком же большом – пиршественные столы и повел римского военачальника туда.
Рядом со мной ухмылялись старшие сестры, очевидно, находившие мой конфуз забавным.
– Какое очаровательное дитя! – передразнила Береника.
– А вот и еще одно, – сказала старшая Клеопатра и указала на мальчика, ожидавшего, когда мы пройдем. – Пир превращается в детский праздник.
Надо сказать, что при виде мальчика я и сама удивилась: его-то как сюда занесло? Он выглядел здесь совершенно неуместно. Я даже испугалась, как бы Помпей не заметил эту несуразность. Но римлянина, к счастью, больше интересовало угощение в соседнем зале. Недаром все говорят, что римляне – большие чревоугодники.
Мальчик был одет по-гречески и держался за руку бородатого мужчины, с виду грека
Медленно и – как я надеялась – величественно мы прошествовали мимо него и вошли в преображенный зал, где нам приготовили трапезу. Закатные лучи пронизывали помещение почти горизонтально, как раз на уровне столов, где поджидал лес золотых кубков и блюд. Мне такое освещение показалось волшебством. Римлянам, должно быть, тоже, потому что они все смеялись от восторга и показывали пальцами.
Пальцами! Как грубо! Но ведь меня предупредили, что этого следует ожидать. Правда, сам Помпей и его приближенные пальцами не тыкали. Он даже не проявил особого интереса, а если и заинтересовался, то никак этого не выказал.
Мы заняли свои места. Взрослые почетные гости возлегли, а менее значимые люди сидели на табуретах – впрочем, таковых оказалось немного. Нянька сказала мне, что в Риме женщинам и детям полагается сидеть на табуретах, но у нас ни царица, ни старшие принцессы такого бы не потерпели. Я попыталась прикинуть, сколько необходимо лож, чтобы расположить на них тысячу человек. Выходило более трех сотен – и все они уместились в огромном зале, оставив достаточно места для того, чтобы прислуга легко проходила между ними с подносами и блюдами.
Отец усадил меня на табурет, а Помпей и его спутники возлегли на ложах, предназначенных для высочайших гостей. Неужели я единственная буду сидеть на табурете? С тем же успехом на меня можно повесить огромную вывеску для привлечения внимания. Сестры, мачеха, все прочие элегантно разлеглись, расположив одеяния изящными складками и подогнув одну ногу под другую. Ах, если бы мне стать чуточку постарше и тоже получить место на ложе!
Мне казалось, что я привлекаю к себе столько внимания, что и за едой-то потянуться неловко. И тут вдруг отец послал за бородатым мужчиной с мальчиком и предложил им присоединиться к нам. Думаю, он сделал это, потому что заметил мое смущение: отец всегда был внимателен к тем, кто попадал в неловкое положение.
– Мой дорогой Мелеагр, – обратился к бородатому греку отец. – Почему бы тебе не сесть здесь? Ты можешь узнать то, что сам пожелаешь.
Человек кивнул, ничуть не смутившись тем, что его приглашают присоединиться к столь высокому обществу. Должно быть, он философ: считается, что философы воспринимают все невозмутимо. Он и бородат, как философ. Мелеагр подтолкнул сына вперед, и мальчику быстро принесли табурет. Теперь мы сидели вдвоем. Наверное, отец решил, что так мне будет легче, хотя на самом деле это привлекло к нам, детям, еще больше внимания.
– Мелеагр – один из наших ученых, – пояснил отец. – Из нашего…
– Да, из вашего Мусейона, – перебил его римлянин с квадратной челюстью. – Там, где у вас содержатся ручные мыслители и ученые, верно? – Не дожидаясь ответа, он ткнул своего соседа под ребро. – Вот как здесь заведено: умники поселены вместе и работают на царя. Всякий раз, когда царь хочет узнать что-нибудь – ну, скажем, глубину Нила близ Мемфиса, – он может запросто вызвать кого-нибудь, хоть посреди ночи! Верно?
Мелеагра бесцеремонность римлянина явно покоробила, однако выказывать возмущение он не стал.