Восхождение тени
Шрифт:
Баррик знал, что должен бы разозлиться, но сил у него не осталось. Даже оттого, что он просто стоит перед ней, у юноши перехватывало дыхание. От её ли присутствия или Огнецвета голова его переполнилась красками, звуками, жаром?
– Я таков, каким боги создали меня, – всё, что он смог придумать в ответ.
– Боги! – Сакри издала короткий звук, какой в равной степени мог быть и смехом, и всхлипом, но ничто в её лице не изменилось. – Что хотя бы однажды они сделали такого для нас, что впоследствии не обернулось бы бедою? Дар величайший Горбуна – и тот стал мучительной пыткой.
Даже тени, казалось, отпрянули, как если бы произнесённое
– Мне очень жаль… что я, какой есть, неприятен вам, леди. Не по собственному выбору я пришёл сюда – и не я выбирал, какой крови течь в моих жилах. Что бы ни причинили вам мои предки, они не потрудились спросить моего согласия.
На этот раз королева долго смотрела на него, глазами столь тёмными и яростными, что принц едва выдержал этот взгляд.
– Довольно, – произнесла она наконец. – Хватит разговоров. Я должна оплакать мужа.
Женщина спустилась с возвышения так легко, будто её подхватил ветерок, всколыхнувшаяся мантия едва коснулась пола. Когда Баррик последовал за ней обратно через зал, в зеркалах с обеих сторон тысяча королев-фаэри и тысяча смертных принцев тоже потянулась к его порогу. Часть Барриков даже обернулись, чтобы посмотреть на него.
Некоторые отражения внешне и вовсе не походили на самого Баррика, но именно выражения лиц самых похожих тревожили принца всего больше.
Он и Сакри вышли из дверей Зала зеркал в огромное помещение, где столпились жители сумеречной страны – сотни разных мастей и самого причудливого, на взгляд принца, облика, и тем не менее странным образом он узнал их всех – красные колпаки, тоннельные стучаки, троу ростом с дерево – и даже знал, что место, в котором все они ждут, называется Палата зимнего пира.
Когда королева, а по пятам за ней и Баррик прошли мимо, вся толпа присоединилась к ним, держась позади: плачущие женщины и маленькие мужчины со звериными глазами, крылатые тени и другие, с лицами грубо сработанных каменных статуй, вливались в процессию, пока она не заполнила собой коридор и не растянулась так, что принц уже не видел, где она кончается, эта река сверхъестественной жизни. Он последовал за Сакри по лабиринту незнакомых коридоров, но названия и представления скользили по ним, как отражение по глади пруда: Отдохновение печального дудочника, Светлица стенаний, Место, где расстались Осторожность и Плывущая Птица…
Наконец они вышли под открытое небо, пересекли сад каменных глыб, перекрученных, словно они ворочались в дурном сне, – и здесь дождь обрызгал ему лицо и намочил волосы. Это ощущение было таким привычным и таким узнаваемым, что на миг все другие мысли развеялись и Баррик стал просто самим собой, каким всегда был – до Границы теней, до Спящих, до поцелуя Иннира.
«Каким я стану? – принц уже не испытывал такого страха, как раньше, но всё же было горько думать о том, что он утратил. – Прежним собой я никогда уже не буду.»
На дальней стороне сада – Жучиного недремлющего сада, как нашептали ему мысли, где Слуга Дождя держал в плену Короля птиц и рассказал ему, каков будет конец мира, – они вошли под своды просторного покоя, где единственным островком света было неширокое кольцо свечей на полу, и пустого – за исключением тех самых свечей и тела, лежащего на плоском
Королева стояла, глядя на тело своего мужа. Повязка пропала, глаза короля были закрыты, он словно спал. Баррик сделал несколько шагов вперёд и медленно опустился на колени, не в силах долее выносить тяжести этого момента.
«Сын Первого камня, Олень Прядающий, Слабый телом и высокий умом… – это, перебивая друг дружку, как воркующие голуби, торопились нашептать голоса. – Предатель! – нет, тот, кому сам Горбун…!»
«Смотри, каков я, – со вздохом произнёс другой, далёкий голос. – Так мал. И так потерян!»
В изумлении Баррик огляделся.
– Иннир? – это был точно голос короля, вне всяких сомнений.
«Не покидайте меня!» – он послал свою мысль вслед королевским. Остальные воспоминания, голоса, призраки, эти бессчётные тени и обрывки понимания, что нынче преследовали его, все рассеялись перед этим призывом, но чем бы ни была та часть сущности Иннира, что коснулась юноши, теперь она уже пропала.
– Старый дуралей, – тихо проговорила королева, глядя на бледное застывшее лицо супруга. – Прекрасный слепой старый дуралей.
Похороны Властелина ветров и мыслей прокатились перед Барриком вздувшейся, затапливающей берега рекой, течение которой несёт с собой мешанину всяких неопознаваемых предметов.
В этом тёмном, полном ропота приглушённых голосов покое неясные тени собрались вокруг короля, чтобы спустя какое-то время снова разойтись, звучали плачи и напевы, изредка раздавались странные звуки, сопровождаемые странными жестами, какие Баррик не мог соотнести с проявлением ни одной из человеческих эмоций. Одни жесты выражения скорби были чрезвычайно сложны, как театральные представления или храмовые ритуалы, и длились, кажется, часами, а другие оказывались не более чем взмахами крыльев над безжизненным телом Иннира. Баррик услышал речи, в которых понимал каждое слово, но смысла притом совершенно не улавливал. А иные из пришедших оплакать короля, стоя у его ложа, издавали один лишь утробный звук – и он открывался в сознании Баррика целой книгой, словно история, какие барды рассказывают в Ночь Сиротки – из тех, что начавшись на закате, продолжаются до рассвета.
И подданные всё прибывали. Крысы – не меньше тысячи – живой бархатный ковёр, накрывший Иннира и сгинувший; завывающие тени; люди с глазами красными, как уголья; даже милая девчушка, состоявшая из мётел и паутины, спевшая для короля голоском, похожим на шуршание соломы – все пришли проститься с ним. Тянулись часы, ветер и дождь стегали по крышам снаружи покоя смерти, а внутри потрескивали на фитильках язычки пламени, и Баррик постепенно начал понимать – не весь глубинный смысл того действа, что разворачивалось перед ним, но кое-что о том, что значит быть одним из этого народа. Он увидел, что участники процессии не существовали в ней просто каждый сам по себе, как не были разрозненными и те слова и движения, которыми они выражали свою печаль. Напротив, это было собрание форм и звуков во времени, где каждый и отделён, и неотделим от других, как буквы в словах или слова в повести.