Восхождение в Согратль
Шрифт:
Я затаился, предчувствуя неизбежное: Вика уже побывала тут до меня, но почему-то ничего не написала про Согратль.
— Ивлева?
— Ивлева!
— Это моя подруга.
— Мы с ней целые сутки спорили… Она все спрашивала: как согратлинцы могли создать такую цивилизацию?
— Ей трудно понять, — сказал я. — Вика — горожанка. А у меня бабушка была из крестьянской семьи и для меня во всей этой утвари, кроме отвеса, извините, нет ничего ни необычного, ни даже неожиданного. Такая же резьба по дереву, половники деревянные, дуршлаги, шкафчики вот такие же и прялки, и мялки, ткани разные — всего было в достатке.
— Я показывал ей утюги, отлитые здесь, в горах. Люди нуждались в утюгах — эти вот «дикари». Или полудикари, как ты говоришь… (Я
Можно было, вероятно, не один час еще бродить по музею, но тут я увидел, что называется, «свой» экспонат. Это была здоровенная, очищенная от коры дубина с тяжелым концом, напоминающая какое-то первобытное оружие.
— А! — возликовал Магомед. — Эта штука действительно производит грозное впечатление, да и те, кому приходилось иметь с нею дело, вряд ли бывали рады.
Это — «палица позора». Если человек набедокурил, избил жену, подрался, выпил и вышел на общество, куражился — ему такую вешали над входом в дом, а не били ей по лбу. Награждал этой палицей совет старейшин. По всем улицам села двенадцать старейшин ходили и оповещали всех: мы идем награждать этой палицей такого-то человека. Обычно рядом бежала ватага детей, провинившемуся вручали эту палицу и обязывали повесить ее на самом видном месте дома. И он не имел право ее снять, пока тот же совет не выносил оправдательный вердикт…
Выцветшая фотография: руководители восстания 1877 года. Они в кандалах. Цепи. Тринадцать человек из них решением гунибского военно-полевого суда были казнены через повешение. В их числе и четвертый имам Дагестана и Чечни, согратлинец Гази Магомед. А остальные были сосланы в ссылку во внутренние губернии России. Только через четыре года, в честь коронации императора Александра III, вышла амнистия, и те, кто не умерли от сурового климата Вятской губернии, были отпущены.
И тут же — герои Согратля советского периода. Долбоев Магомет Омарович — испытатель образцовой авиационно-космической техники — герой соцтруда. Долбоев Тагиб Омарович — и поныне летчик-испытатель авиационной техники. Дядя Али — Камир Магомедов, — ставший героем труда за то, что в годы войны обеспечивал Красную Армию лошадьми…
Как сложно переплетено все в Согратле! Как измучена незаживающими ранами память, как контрастируют в сознании свет и тени, как величественно прошлое Андалала, как печален его закат…
— Вика все спрашивала, когда мы сидели ночью, — словно поймал мою мысль Магомед, — почему чохцы — государственники, а согратлинцы, в моем лице, не государственники? Она говорила: я вижу, что вы не любите Россию, а они, говорит, любят… А между вами — всего девять километров. Я ей ответил: за одну ночь в 1841 году двадцать чохцев получили офицерские звания, с соответствующими последствиями: жалованьем, возможностью учиться в военных корпусах и высших учебных заведениях, жить в любых городах империи… А мы, говорю, вот что получили: сожженное селение и фотографии людей, которых убили… Составьте собственное мнение, скажите, как мы должны относиться к тому, что делала и делает для нас Россия?
— Магомед, — сказал я. — Давайте оставим в покое прошлое. Что такого плохого сделала для вас Россия сегодня?
— Ну, я так и знал! — горестно воскликнул Магомед. — Не хотелось говорить на эту тему. Но раз вопрос задан, я должен на него ответить, ведь так? Пусть Ахмед расскажет, что здесь творилось после принятия закона против ваххабизма. Обыски, доносы, списки, аресты… И что характерно: здесь поблизости нет ни одного человека с оружием. Человек с оружием — мой враг. Но постоянно дергать человека за то, что он Богу молится? Или, может быть, он неправильно молится, а они знают — как правильно? И потом: что им сделал ваххабизм?
Я знал, что Магомед представил ваххабизм в необычайно розовом свете, оставив в стороне ту оторопь, которую явление ваххабитов вызвало с самого начала в исламском мире, и те усилия, которые исламский мир предпринял, чтобы преодолеть это отнюдь не единственное претендующее на чистоту ислама движение. Но тут уж было не до ваххабизма. Магомед полюбился мне: давно не видел я людей столь бескорыстных, прямых и при этом неравнодушных, наделенных большой нравственной силой.
Чуяло сердце, давно пора было уезжать. Я никак не ожидал, что мои симпатии обратятся к человеку, который называет себя ваххабитом. Но тут уж, как говорится, выбирать не приходилось. Раз уж ваххабит пришелся мне по сердцу — ничего с этим не поделаешь. На языке аристотелевой логики этот силлогизм содержал в себе неразрешимое противоречие. Но сложная система неполна, если она не противоречива. А что может быть сложнее честных человеческих взаимоотношений? Что может быть сложнее попыток понять друг друга? Разумеется, я понимал, что Магомед — типичный согратлинский интеллектуал, потомок здешних богословов и догматиков. А реальные экстремисты ислама — они не из породы ученых. Зато у них есть другие аргументы. Интересно, автомат Калашникова — достаточно ли он «чист» для исламского пуританина?
— Я схожу, подгоню машину, — сказал Ахмед, который (надо отдать ему должное) практически на целый день самоустранился из нашего общения, давая мне время немного войти в тему.
На Согратль спускались сумерки.
Удаляющийся звук шагов по мощеной камнем улице походил на ритм разминающегося танцора-чечеточника.
— Я тебе скажу, Василий, почему нас, согратлинцев, называют ваххабитами. Потому что мы в основном не идем на поводу у властей, мы не кричим «ура» по всякому поводу. Имеем свое собственное мнение обо всем происходящем. Тебе, наверное, Али и Ахмед говорили, что существует согратлинский общественный совет. Это наш парламент, и все наши проблемы решаются в нем. Разумеется, есть официальный глава администрации района и другие люди, которые наделены государственной властью. И им может не понравиться, что мы обращаемся в совет, а не к ним. Нас называют ваххабитами только потому, что мы в этом государстве не являемся послушным стадом… Вот скажи: обязан ли я любить, допустим, Путина?
— Нет…
— Нет, конечно. Обязан ли я любить президента Дагестана? Нет, конечно.
— Я тоже.
— И я не пойду за ним. Другое дело, я не имею возможности противостоять его политике. Я вынужден подчиняться силе, да. Но хотя бы словесно, хотя бы в душе я имею право быть не согласным с этой политикой.
Я все-таки набрался духу, чтобы возразить:
— Вы не согласны по-своему, а молодежь — по-своему. Не боитесь, что террор связан как раз с таким несогласием, которое не знает другого выхода, кроме насилия?
— Если вы так боитесь инакомыслия — истребите всех несогласных. Но я тебе скажу вот что: благодаря деятельности Согратлинского общества из нашего селения ни один человек не уходит в лес с оружием в руках. Потому что мы стараемся решить свои проблемы сами, своими силами. И если у кого-то из молодых людей есть проблемы, мы их поддержим, чтобы они не пошли в лес. Из нашего селения ни одного человека там нет. Такое самоуправление, конечно, властям не нравится. Наших представителей несколько раз принимал предыдущий президент Дагестана. Несколько раз — нынешний. Они чувствуют добро, которое делает наше общество. Знают, что оно держит под контролем всех согратлинцев — а нас более шести тысяч человек. Но в то же время власти считают, что за нами нужен глаз да глаз… Вот поэтому нас называют «ваххабитами»: им удобнее, чтобы за нами что-нибудь да было. Другого языка они не знают. Они демократической формы правления не знают. И боятся ее.