Восхождение в Согратль
Шрифт:
X. Почти позабытая мечта
Было уже темно, когда мы въехали в Гуниб. По-моему, Ахмед, как и я, тоже невероятно устал, но не подавал виду.
Гуниб после пленения Шамиля был полностью разрушен. В этом они побратимы — Гуниб и Согратль. Только гунибцев еще и выселили в другие районы, не дали отстроить село, вырвали с корнем. Поэтому то селение, что существует сейчас, — не более чем заново отстроенная декорация к драматическим событиям прошлого. Верхний Гуниб — обширное плато на северном отроге хребта Нукатль, со всех сторон окруженное каньонами притоков Каракойсу и отороченное, словно крепостной стеной, естественными, порой совершенно отвесными, склонами. Помню, что в одном месте мы ехали по дороге, настеленной на рельсы, глубоко внизанные в горный склон. Когда
Если бы в пленении имама была бы допущена хоть одна неточность — здесь я говорю уже не о военном просчете, а скорее о нравственной безупречности церемонии, — это место навсегда осталось бы незаживающей раной. Но главнокомандующий Кавказской армией Барятинский принял сдачу имама, великолепно зная кавказский этикет. Главное — он ни на секунду не позволил себе относиться к шестидесятитрехлетнему имаму как к побежденному. Шамилю было оставлено оружие. В противном случае, как потом говорил сам Шамиль, он готов был немедленно заколоть себя на глазах у русских. Сдавшихся мюридов распустили по домам, не пытаясь задержать их или «взять в плен», а Шамиля с семьей, сопровождаемого конвоем и почетным эскортом, доставили в Темир-Хан-Шуру (ныне Буйнакск), откуда он проследовал до городка Чугуева (в Харьковской губернии). Сюда навстречу ему выехал император Александр II. Встреча произошла 15 сентября, когда царь проводил смотр войскам.
— Я очень рад, что ты, наконец, в России; жалею, что этого не случилось ранее. Обещаю, что ты не будешь раскаиваться, — произнес император и, как свидетельствуют очевидцы, обнял и поцеловал Шамиля.
По сути, это был единственный способ «разблокировать» психологически невыносимую ситуацию и отправить своеобразное послание народам Дагестана, которое можно интерпретировать, например, так: вы храбро сражались, геройство ваше оценено высоко, теперь пришла пора замириться, быть с Россией, в чем вам не придется раскаиваться…
Если бы сегодня кто-нибудь мог произнести такие слова! Только кто? Кто сегодня обладает внутренним правом на это? Мы все так запятнаны, начиная с чеченской войны, что речь можно вести только об очищении. Мы причинили столько зла друг другу, что для дальнейшего сосуществования вместе, в рамках одного государства, одного исторического проекта, — покаяние необходимо. Понимает ли кто меня? Покаяние и очищение — дело свободного выбора, всю Россию каяться не заставишь — а по правде сказать, это и бесполезно будет, и срамно — как очередное «государственное мероприятие». Очищение — путь человека, желающего оставаться свободным, человека с живой душой…
Мы взбираемся над Гунибом все выше и выше. Повороты на горной дороге ночью кажутся фрагментами какой-то компьютерной игры, когда надо резко отвернуть от внезапно возникшей на пути стенки… Дом Ахмеда, купленный пополам с другом, оказывается на самом краю скупо застроенной немощеной улицы, у темной границы то ли леса, то ли парка, раскинувшегося под звездным небом.
Едва мы остановили машину, прибежали две собаки, большие, толстые…
— Просят меня дать им поесть… Я им обычно обрезки мяса привожу, а тут забыл…
— А может, дать им хлеба?
Я стал крошить хлеб, одна собака только обнюхала его, но есть не стала, другая подобрала и с аппетитом съела несколько кусков.
— Этот, большой, ее гоняет, поэтому она и голодная, — пояснил Ахмед.
Мы внесли вещи в дом. Было довольно прохладно.
— АГВ не работает, — сказал Ахмед. — Но спать можно и под двумя одеялами.
Я растопил камин в гостиной, где мы решили накрыть стол для трапезы, поскольку тут же находился и телевизор: хоккейный матч Россия — Швеция должен был поставить точку в финале этого бесконечного дня.
— Ну, что тебе рассказать про Согратлинское общество? — вздохнул Ахмед, заметив, что я достал диктофон.
— Только самое главное. Магомед мне кое-что уже рассказал.
— Не удержался, — улыбнулся Ахмед. — Ну, тогда что же? Эта организация не
Я почувствовал сильное волнение. Пойми, читатель, я — представитель своего поколения рожденных в 60-е, и вместе с ним переживший как самые радужные «демократические» надежды, так и самое черное разочарование. На политику я «забил» в 94-м, когда уровень общего безобразия в стране привел к тому, что разразилась чеченская война. Отгородиться от всего, связанного с политикой, уехать на северный остров и на протяжении десяти лет жить только им — иного выхода сохраниться как мыслящее существо я тогда для себя не видел. И тут вдруг — «Согратлинское общество»… Согратль… Не то эхо ацтекского языка, не то отголосок юношеской мечты о правде и достоинстве, о мужестве и свободе, которые неожиданно воплотились здесь, в Дагестане. Согратлинцам некуда было бежать от «проклятой политики». И они решили бороться… С чем? Надо разбираться. Я всей душой не хотел разбираться в политике. Потому что там, где начинается политика, — начинается опасность. Начинается грязь. Вообще черт знает что начинается! И я бы ни за что не сунулся туда, если бы ни эта звездочка по имени Согратль, которая сквозь мутное небосегодня мерцала мне отраженным светом надежд моего юношества. Нет, я не надеялся найти здесь свободу французских анархических коммун, после 68-го года нашедших свою экологическую нишу как раз в горах. Ислам несовместим с анархизмом. И свобода Андалала — она опиралась на свод законов весьма строгих и обязательных к исполнению. Но что тогда значит — «свобода»? Я знаю, читатель, это слово теперь так истерто и опошлено, что произносить его — уже непристойность. Но тут уж надо выбирать: либо забыть о свободе и согласиться с той ролью презренной черни, которую брезгливо отводит всем нам современное государство, либо — подступиться к этой теме чуть более серьезно, чем на заре туманной юности.
В годы Первой чеченской войны Дагестан вынужден был участвовать в экономической блокаде Чечни: из-за этого начался распад системных связей, которые «держали» экономику, и неизбежный развал всей системы хозяйства. Остро возросли безработица, нищета и изолированность сельских, в особенности горных районов от столицы — Махачкалы — где, напротив, набрали силу коррупционные и другие хищнические процессы обогащения. На произвол властей население, отреагировало попытками уйти в фантастическое убежище некоего неискаженного, изначального, справедливого ислама. Причем на этот раз — в его ригористически-суровой, средневековой форме, которую предлали ваххабиты. Подобный экстремальный духовный выбор по сути, есть последовательное отречение от власти, ее законов (или ее беззакония), отречения от ее лживой «политики», образования, и вообще, в широком смысле, от всех светских («западных») ценностей. Взамен — уход в исконные добродетели ислама и теократия вместо светского государства, оказавшегося и морально, и политически несостоятельным.
К началу Второй чеченской войны (1999) на территории Дагестана массовое исповедание ваххабизма — в противовес «официальному исламу», который мирно уживался с «неправедной» властью, стало очевидным. Тогда в Кадарском ущелье на территории республики при участии чеченских боевиков Шамиля Басаева была создана «отдельная исламская зона» под зеленым флагом, откуда была изгнана местная власть и милиция, установлены законы шариата, выставлены вооруженные блок-посты. Басаев обещал ввести свою бригаду в Дагестан, если против «Кадарской зоны» будут применены военные меры. И после того, как эти меры воспоследовали, он сдержал свое слово. Однако неожиданно вторжение в Дагестан в 1999-м обернулось для боевиков Басаева поражением в районе приграничного Ботлиха, где путь чеченцам преградили сами жители дагестанских аулов. Тогда население Дагестана, исповедующее мирный ваххабизм, не поддержало экстремистов, преследующих сепаратистские цели.